Смерть Федора Кулакова потрясла Москву. И не потому, что кто-то питал расположение к этому нахрапистому партийному хаму, штурмовавшему Кремль и обещавшему зажать страну в железном кулаке. За исключением нескольких десятков махровых шовинистов из второго эшелона номенклатуры, у Кулакова не было ни приверженцев, ни поклонников даже в партийном аппарате. И все же официальное сообщение всех газет о его смерти, а еще через день о его похоронах, на которых не было ни Брежнева, ни Косыгина, ни Суслова, привело Москву в состояние шока. Люди толпами скапливались у газетных стендов и подолгу, молча, не обмениваясь ни единым словом, читали и перечитывали эти несколько строк. Хотя все интриги кремлевского Олимпа были терра инкогнито, и казались недоступны знанию широкой публики, но через систему обслуживающего персонала — поваров, машинисток, охранников, шоферов, садовников, уборщиц и прочей кремлевской обслуги, потерявшей замкнутость сталинских времен, — Москва по каким-то слухам, обмолвкам и намекам всегда знала, что делается за кремлевской стеной: кто и с кем группируется и какие новые перемены — денежные реформы, налоги или повышение цен — ждать оттуда в ближайшем будущем.

И потому всего двухмесячной давности слух о том, что Кулаков открыто критиковал Брежнева на заседании Политбюро, публика теперь немедленно связала с этим некрологом. Иными словами, то, что Запад обнаружит на примере убийства отравленным зонтиком в Лондоне болгарского диссидента Георгия Маркова только через четыре месяца, в октябре 1978 года, — существование в КГБ лаборатории по изготовлению ядов для устранения политических противников, — эту «тайну Кремля» московская публика знала давно, да что там знала — кожей чувствовала! И странная, неожиданная смерть здорового, как бык, Кулакова, и демонстративное отсутствие на его похоронах Брежнева говорили сами за себя…

Но опытная и близкая к Кремлю российская столица усмотрела в смерти Кулакова не только руку КГБ, в этом не было ничего сенсационного. Сенсационным — и страшным — было то, что КГБ вновь, как в тридцатые годы, во времена убийств сталинских «друзей-соратников» получил право ядом и кинжалом устранять конкурентов кремлевских вождей. «Паны дерутся — у холопов чубы трещат» — русская публика знала, что вслед за такими смертями всегда следует волна массового террора, и именно это страшное предзнаменование усмотрела теперь вся Москва в некрологе Федору Кулакову и сообщении о его похоронах.

Анна Сигал, сидя в своем кабинетике в коллегии, в каком-то оцепенении, в прострации опустила на стол «Известия» и глубоко вздохнула, поняв, что петля затягивается. Затягивается эта чертова петля советской действительности, и пора, пора ей решать, как быть…

Полковник Барский дважды перечитал в «Правде» прощальную речь Михаила Горбачева над гробом Кулакова, потом вытащил из кармана заветную пачку сигарет «Данхилл», которые он курил только в особых случаях, глубоко затянулся и, прищурив глаза, колечками пустил дым в открытую форточку. Он всегда знал, что работает в серьезной организации, но, даже следя за дуэлью Андропова и Кулакова с расстояния трех шагов, не думал, что эта организация серьезна до такой степени. Оперативно-техническое управление КГБ помещалось всего двумя этажами ниже, и хотя не исключено, что это управление не имеет никакого отношения к смерти Кулакова, но… Острую сердечную недостаточность вызывает высокотоксичный яд рицин, созданный в лаборатории этого управления еще шесть лет назад…

А в квартире Инессы Бродник все столпились вокруг радиоприемника, который — поверх воя глушилок — вещал все тем же заморским голосом Владимира Мартина:

— Поздравляю, — тихо сказала Рубинчику Инесса Бродник. — Он читает ваш текст, слово в слово…

Именно в эту минуту в кабинете Анны Сигал прозвучал телефонный звонок. Вздрогнув, словно ее застигли не над некрологом Кулакову, а над какой-то антисоветчиной, Анна взяла трубку:

— Слушаю.

— Анна Евгеньевна? — прозвучал знакомый голос. — Это Барский Олег Дмитриевич. Как поживаете?

— Ничего. Спасибо.

— Тут у нас возникла потребность в небольшой юридической консультации. Если я к вам сейчас подъеду, вы найдете для меня пару минут?

Еще только выйдя из троллейбуса на Самотечной площади и двигаясь по направлению к ОВИРу — всего триста шагов вверх по Олимпийскому проспекту, Рубинчик вдруг ощутил, что теряет себя: свою решимость, энергию, даже половую силу. Словно на той стороне улицы, у дверей ОВИРа, где стояла сиротливая группа людей с папками и портфелями, — словно там радиоактивная зона. Перейти через площадь и встать в эту очередь, да еще на глазах всей Москвы, было все равно что добровольно зайти за проволоку Варшавского гетто и нацепить себе на грудь желтую звезду.

Да, здесь, по эту сторону площади, вы еще свой, советский человек, немного ущербный из-за своей семитской внешности, но все-таки наш. Вы можете спорить с милиционером или бежать к нему за защитой, если на вас напали хулиганы. Вы можете громко разговаривать, смеяться, острить с продавщицей мороженого, флиртовать с прохожими девушками и нагрубить водителю машины, не уступившей вам дорогу.

Но там, в той группе…

Мощное и почти зримое поле презрения к «предателям», «отщепенцам» и «жидам» окружает ту кучку людей, которые каждое утро выстраиваются перед приемной ОВИРа под присмотром трех милиционеров наружной охраны и незнамо какого их числа внутри. Эти менты не следят за порядком в очереди, они не слышат и не видят тех оскорблений, которыми награждают «подонков» и «христопродавцев» прохожие. Менты ждут «антисоветских выходок сионистов» — демонстраций, петиций и плакатов «Отпусти народ мой!». Поэтому каждого, кто приближается к ОВИРу, они еще издали ощупывают опытным взглядом — не топорщится ли под пиджаком плакат или транспарант? Не похож ли ты на известных им по фотографиям могиндовников, активистов-сионистов?

С трудом отрывая от тротуара разом отяжелевшие ноги и держа под мышкой еще более тяжелую тонкую папку с документами, Рубинчик добрел через площадь к этой очереди и молча, без единого слова, встал последним. Ему казалось, что сейчас, в этот же миг, откуда-то сбоку или сверху раздастся пулеметная очередь, и он невольно вжал голову в плечи — точно так, как все остальные, стоявшие в этой очереди. Но никто не стрелял, и через пару минут он задышал ровнее, осмотрелся.

Эта тонкая цепочка людей, вытянувшаяся вдоль тротуара под окнами ОВИРа, оказалась самой странной из всех очередей, в которых ему пришлось стоять за тридцать семь лет жизни, хотя опыта стояния в очередях у него, как и у любого жителя советской империи, было сколько угодно. От детдомовских очередей в туалет, когда старшие пацаны заставляли младших выпить по десять стаканов воды и одновременно оккупировали все стульчаки в сортире, до ночных хвостов за хлебом в пятидесятых годах, когда свой четырехзначный номер нужно было писать чернильным карандашом на ладони. А потом — многодневные, очереди за подпиской на Джека Лондона, Чехова, Бальзака, даже Шолохова. И многомесячные очереди за ковром, швейной машиной, мебелью, холодильником. И многолетние очереди за квартирой и автомашиной. И ежедневные — по сей день — очереди за мясом, фруктами, пивом, лекарствами. За шестьдесят лет советской власти эти очереди сделались такой же ритуальной частью жизни российского народа, как у американцев — утренний душ, а у французов — кофе с круассаном. Возникла даже особая этика стояния в «хвостах»: здесь люди знакомились, флиртовали, обменивались новостями и анекдотами, начинали адюльтеры и делали предложения руки и сердца. В молодости, мечтая о писательской карьере, Рубинчик хотел сочинить пьесу о том, как у подъезда модного в те годы Театра на Таганке совершенно незнакомые люди с вечера занимают очередь на «Гамлета», а к утру, к моменту открытия касс, это уже не просто очередь, а почти семья — со своими внутренними конфликтами, любовью, изменой, политическими спорами и гэбэшным стукачом, мучающимся вопросом «стучать или не стучать?» на женщину-диссидентку, в которую он влюбился…