Однако Анне не нужны были ни болгарские колготки, ни вьетнамские сандалии. На второй день пребывания в Болшеве она уже разбиралась в местном расписании, знала, когда, где и что здесь происходит на той или иной веранде, и, вежливо отклоняя приглашения Толстых, Говорухина и других сорокалетних кинольвов совершить волшебную прогулку в лес или зайти к ним в гости «на чаек», ждала своего часа приблизиться к компании престарелых классиков, где постоянно пребывал и Леонид Кащенко. Но то ли жены ревниво оберегали покой корифеев, то ли их разговоры были не для стороннего слуха, но классики никого не допускали в свою компанию на нижней веранде и даже замолкали, когда кто-то «не свой» проходил мимо. О, при этом, конечно, они были церемонно вежливы, всегда и с подчеркнутой любезностью уступали и дорогу в коридоре, и кресло в телевизионной гостиной, и стул в кинозале, но… и только!

Даже на пятый день пребывания в этом доме, слоняясь по аллеям парка, загорая, читая в шезлонге на верхней веранде какую-то муть и отшучиваясь от мужских ухаживаний, Анна, уже приходя в отчаяние, продолжала чувствовать себя тут белой вороной и не могла проникнуть сквозь панцирь отстраненности Райкина, Райзмана, Юткевича, Кащенко и K°.

Ее, Анну «Евреевну», эти евреи не пускали в свой круг, не доверяли ей, и она и сегодня была не ближе к своей цели, чем неделю назад. А время уходит, время, назначенное ей Барским, истекает. Через день он начнет названивать ей, искать ее, чтобы получить ответ… Как же ей, черт возьми, зацепить этого Кащенко, когда он опять сидит в компании все тех же Райзмана, Прута, Юткевича и Райкина, а их жены усаживаются в белую «Волгу» Столпера для очередного круиза по магазинам? Интуиция адвоката, которую профессор Шнитке называл «собачьим инстинктом», громко, как в игре «тепло… тепло… горячо…», твердила Анне, что здесь, рядом, у этих мастодонтов, которые наверняка знали композитора Барского, может лежать ключ к ее спасению. Но как ей подвалить к этим апостолам?

Проводив взглядом выехавшую из ворот белую «Волгу», Анна спустилась с верхней веранды и, направляясь через нижнюю веранду в парк, чинно, как школьница, поздоровалась с киноклассиками:

— Добрый день.

И поскольку ее взгляд как бы случайно задержался на Кащенко, старику пришлось ответить вмеcте со всеми.

— Добрый, детка, добрый… — сказал он своим всенародно известным глуховатым баском и с характерной одесско-еврейской интонацией.

— А вас, значит, не взяли в магазин? — сказала Анна, как бы пробуя воду.

— Да, девочка, нас уже никуда не берут. Кончился спрос, — ответил он под смех своей компании.

— А хотите я вас повезу? Я с машиной.

— Спасибо, детка, не нужно, — отказался Кащенко и, видимо, чтобы смягчить свой отказ, добавил: — Наших размеров уже давно нет в продаже.

Компания снова засмеялась.

— Как хотите, — сказала Анна, чувствуя, что дальше нажимать нельзя. — А то я как раз собралась в Тарасовку, там директор базы — мой бывший подзащитный. Думаю, у него и для вас нашлось бы что-нибудь.

Кащенко переглянулся с приятелями.

— Или поехать? — полуспросил он их с той же неподражаемой одесско-еврейской интонацией.

— Обязательно поехать! — сказал ему Прут. — Если бы меня пригласила такая девушка, я бы поехал с ней еще дальше!

— Несмотря на диагноз врача? — сказал ему Райкин и ревниво спросил у Анны: — Вы только певцов возите?

— Нет, я и вас повезу. С удовольствием! — зарделась Анна от своей удачи и от общения с самим Райкиным.

Через десять минут, наспех переодевшись и захватив свою сумочку, она выехала из ворот Дома творчества и, свернув направо, покатила по проселочной дороге на северо-запад, в Тарасовку. В ее желтом «жигуленке» сидели сразу три корифея советской культуры: впереди тучный семидесятилетний Кащенко, а на заднем сиденье — великолепный Аркадий Райкин и Юлий Райзман. Что в переводе на американские, скажем, стандарты было бы адекватно малолитражной «субаре» с Фрэнком Синатрой на переднем сиденье и Бобом Хопом и Сиднеем Люметом на заднем. Затаив дыхание от ответственности за такой бесценный груз, Анна вела машину так медленно, что Кащенко взбунтовался:

— Детка, с такой скоростью возят только на кладбище!

— Тут был знак ограничения скорости, — оправдалась Анна.

— Анечка, — сказал Кащенко, — для нас уже нет ограничений. Ни в чем.

— Кроме, конечно, болезни Прута… — заметил сзади Юлий Райзман.

Очень скоро Анна обнаружила, что весь их стариковский юмор так или иначе сворачивает на эту тему. Конечно, она могла сразу же взять быка за рога и начать допрашивать Кащенко насчет его знакомства с Дмитрием Барским. Но она не спешила. Она наслаждалась столь неожиданной простотой общения с великими артистами и шутливо-ревнивой пикировкой Райкина и Кащенко, имевшей почти нескрываемую цель произвести впечатление на нее, Анну. Райзман в этой пикировке участия не принимал, а только улыбался тонкими губами и безбровыми глазами мудрой черепахи.

На развилке дорог, одна из которых вела в Тарасовку, но была перегорожена шлагбаумом с армейской охраной и надписью «Военная зона», Анна, вздохнув, стала сворачивать на боковую, чтобы ехать согласно указателю: «Тарасовка — объезд 15 км».

— Стоп, детка! — сказал Кащенко. — Куда вы?

— В объезд.

— Не надо. Езжай прямо.

— Ведь прямо короче, — сказал сзади Райкин.

— Но тут запретная зона!

— Конечно. У нас вся страна запретная зона, — сказал Кащенко. — Езжай прямо, девочка, слушайся старших!

Анна послушно поехала прямо, полагая, что у стариков есть какой-то пропуск. И остановилась перед шлагбаумом и долговязым молодым автоматчиком, который расхлябанно вышел из караульной будки им навстречу.

— Куда едем? Пропуск! — нагловато сказал этот автоматчик, видя, что в машине нет офицеров.

Анна вопросительно повернулась к Кащенко и Райкину, и автоматчик вслед за ней перевел на них свой взгляд. И лицо его разом изменилось, ресницы заморгали, а челюсть буквально отпала в немом изумлении: он не верил своим глазам — живые Райкин и Кащенко!

— Открой, милый… — мягко сказал ему Райкин.

Автоматчик растерянно вскинулся по стойке «смирно!», отдал честь и рявкнул:

— Слушаюсь, товарищ Райкин! Разрешите выполнять?

— Выполняй, милок, выполняй, — сказал ему Кащенко.

— Слушаюсь, товарищ Кащенко!

И автоматчик бегом ринулся открывать шлагбаум, а открыв, снова замер у будки по стойке «смирно!» и держа руку под козырьком своей армейской фуражки.

— Спасибо, — царственно кивнул ему Кащенко, когда они проезжали мимо.

— Служу Советскому Союзу! — рявкнул солдат во всю глотку.

Анна, с трудом сдерживая смех, дала газ, а Кащенко ревниво повернулся к Райкину.

— Все-таки он из-за тебя нас пропустил или из-за меня? — И спросил у Райзмана: — Рэбэ, ты как считаешь?

— Мальчишки! — осуждающе сказал мудрый Райзман.

В тарасовском магазине «Сельхозкооперация» этот сюжет повторился в несколько иной интерпретации: директор и все служащие настолько обалдели от явления «живых» Кащенко и Райкина, что немедленно закрыли магазин и стали обслуживать только именитых клиентов, вытащив из потайных закромов даже финские костюмы с двойной бортовой строчкой и бразильские туфли-мокасины! И пока Райзман, Райкин и Кащенко, кряхтя, возились в кабинете бухгалтера, преображенном в примерочную, директор магазина самолично сбегал в соседний ресторан и притащил оттуда марочный армянский коньяк «Грэми» десятилетней выдержки, шампанское, шашлыки из осетрины и еще какие-то закуски, которыми сервировал письменный стол в своем кабинете, говоря Анне: «Анна Евгеньевна, теперь я ваш должник по гроб жизни! С такими людьми познакомила! Уговорите их со мной хоть рюмку выпить! Я же внукам буду рассказывать, с кем я пил!..»

На обратном пути, довольные покупками и выпившие по рюмке коньяка классики совершенно размякли, а Кащенко своим знаменитым, как у Луи Армстронга, хрипловатым голосом стал мурлыкать какой-то мотив.