— Спасибо… — буркнул он и, все еще не глядя ей в глаза, залпом выпил. Куранты, ударив в десятый раз, смолкли.

Анна встала, выложила из портфеля на стол канцелярскую папку, в папке были какие-то документы.

— Что это? Что еще? — хрипло спросил Барский.

— Это мои документы на эмиграцию. Вот израильский вызов, вот справка об увольнении с работы, вот свидетельство о разводе с мужем, разрешение от отца. Ну, и так далее. Вы же слышали, я сказала Максиму, что если мы с ним через месяц не встретимся…

— Я слышал. Вы хотите уехать, чтобы шантажировать меня оттуда. Да?

— Олег Абрамович… Или Моисеевич, — жестко сказала Анна. — Я честно предупреждала вас не связываться со мной. Но вы упорны, как любой еврей. И теперь у вас нет выбора. Или вы поверите мне на слово, что я не буду вас шантажировать, и отпустите меня к сыну, или…

— Но вы не еврейка. — Он поднял, наконец, на нее свои глаза. И забрал из ее рук свое удостоверение. — У вас не может быть родственников в Израиле.

— У меня там сын.

— Он в Америке.

— Для вас он уже в Израиле. И не будем торговаться, Олег. — Анна вытащила пленку из магнитофона и коротким щелчком пальца послала ее по столу Барскому. — Если вы не хотите, чтобы копия этой пленки попала к вашему начальству, вы сами найдете формулировку моего отъезда.

— А как мне объяснить в Комитете ваш звонок Раппопорту?

— Скажите им правду, — усмехнулась Анна. — Что я таким образом заманила вас на это утреннее свидание. — Она положила магнитофон в портфель, щелкнула замком и теперь стояла над Барским, ожидая его ответа. — Итак?

— Хорошо, — произнес он принужденно. — Вы получите разрешение на выезд. Через месяц.

— Последний вопрос, Олег. Насчет Иосифа Рубина. Он действительно такой… ну, монстр? Или это ваша очередная акция? Как с Щаранским?

— Это вас уже не касается, — сухо ответил Барский. — Можете идти.

— До свидания, — сказала Анна.

— Прощайте, — ответил он и отвернулся к окну.

Всю свою жизнь полковник Барский, как медалью, как орденом, гордился своим чистым и исконно русским происхождением, которое прослеживалось аж до новгородских купцов первой гильдии Барских-Вязьмитиновых, обедневших при Иване IV, но вновь разбогатевших при Петре Великом благодаря фамильной предприимчивости и нескольким выгодным бракам. Правда, некоторые западные историки, вроде Казимира Валишевского, утверждают, что если хорошенько потрясти генеалогические древа самых аристократических российских семей, то за пышной листвой их русофильских отпрысков можно обнаружить не только норманнские, татарские и немецкие прививки, но даже… еврейские! Например, достоверно известно, что все пять дочерей петровского вице-канцлера барона Шафирова ушли замуж в семьи русских дворян, и притом еще конкуренция была на знатность женихов, поскольку самые аристократические кланы Вяземских, Толстых, Юсуповых и других за честь почитали породниться с влиятельным вице-канцлером, которому император жизнью обязан. Но кто же не знает, что Шафиров был крещеный еврей — Шапиро! И следовательно, через своих дочерей он своей шапирской кровью «подпортил» как минимум пять древних генеалогических древ в российском аристократическом саду. А уж про его собственные шалости в кустах этого сада и говорить нечего, их теперь ни один историк не сосчитает…

Но все эти норманно-татаро-шведско-франко-немецко-еврейско-польские донорские добавки давно растворились в крепком полынном настое степной русской расы и только изредка выскакивают в русских детях татарским зауженным разрезом глаз, еврейскими крупными ушами или норманнской белобрысостью, которая исчезает с возрастом.

Олег Дмитриевич Барский был шатен, уши у него были средней величины, нос прямой и тонкий, без всякой еврейской горбинки, глаза карие. С раннего детства и до сегодняшнего дня он никогда не сомневался в своем арийско-российском происхождении, а с начала семидесятых годов перестал скрывать и свое дворянское происхождение. Наоборот, империя восстанавливала имперские традиции, и быть дворянином по происхождению стало в номенклатурных кругах не только модно, но даже превратилось в поручительство благонадежности, верности служению державе. Как рекомендация при вступлении в партию. И новая элита, выросшая из «пролетарьята» и «трудового крестьянства», вдруг стала искать в семейных альбомах и в музейных архивах следы своих аристократических корней…

Но Барскому не нужно было рыться в архивах или альбомах. В середине XIX столетия его прапрадед мануфактурщик Аристарх Самсонович Барский получил дворянство, что записано в книге «Указы и деяния императора Николая Первого», а во время первой мировой войны сыновья Аристарха сделали миллионы на поставках российской армии шинелей, нательного солдатского белья и госпитальных простыней. По семейной легенде, прадед Олега Барского дружил с Распутиным и даже принимал участие в знаменитых распутинских загулах. Но когда Распутин с императрицей начали тайные переговоры с Германией о сепаратном мире, что, безусловно, сказалось бы на поставках мануфактуры для фронта, Барские переметнулись на сторону революции и стали снабжать деньгами борцов за свержение самодержавия. И уже не семейная легенда, а письмо большевика Романенко к Ленину, выставленное в Музее Революции, свидетельствует, что дерзкий побег семи большевиков из киевской тюрьмы в 1916 году был финансирован молодым фабрикантом Игорем Барским. И при его же финансовой помощи было закуплено оборудование подпольной большевистской типографии «Правда», что на Лесной улице.

Сколько Барские дали другим партиям — эсерам и кадетам, — теперь уже не учесть, но дружба Барских с большевиками, а также то, что Игорь Барский, дед Олега Дмитриевича, вмеcте с другими миллионерами — Елисеевым, Бабаевым и Слиозбергом — добровольно передал советской власти все свои предприятия, — эти заслуги уберегли Барских от репрессий первых лет революции, и Игорь Барский даже вошел в состав первого наркомата по просвещению.

Но теперь все это мощное генеалогическое древо, на которое опирался Барский всю жизнь и с помощью которого построил свою карьеру в КГБ, рухнуло. Конечно, оставалась еще мать, исполнительница русских песен Варвара Дымкова, умершая всего два года назад. В ее чистокровной русости сомнений не было: она была из вятских крестьянок, и Барский все свое послевоенное детство провел на Вятке, в деревне, где все были Дымковы — и его дед, и дядьки, и тетки, и двоюродные братья. Но то была простота, крестьяне, плебеи, не чета древнему дворянскому роду Барских, к которому сорок лет причислял себя полковник. И вдруг…

После встречи с Анной, в тот же день, к вечеру, полковник Барский, отложив все дела, нашел в архиве КГБ следственное дело братьев Грасс. В деле было всего пять бумажек: письмо Дмитрия Барского народному комиссару Ежову о «тайных происках композиторов Абрама и Моисея Грасс, намеренно отравляющих советскую музыкальную культуру еврейскими религиозными мелодиями», собственноручные признания братьев Грасс в том, что они выполняли задания британской разведки, обвинительное заключение, подписанное довоенным начальником Пятого управления НКВД и «Выписка из протокола Особого Совещания при Народном Комиссаре внутренних дел» с приговором: «За антисоветскую деятельность заключить в исправительно-трудовой лагерь сроком на ДВАДЦАТЬ лет». Последняя, пятая, бумажка была копией справки Прокуратуры СССР, отправленной в 1957 году некоей Соне Моисеевне Грасс, о том, что ее отец, Моисей Грасс, и его старший брат, Абрам Грасс, «были в 1936 году привлечены к уголовной ответственности за государственное преступление необоснованно и умерли в 1939 году в сибирском лагере № 601 на строительстве железной дороги Тюмень-Норильск». Сведений о причине и обстоятельствах их смерти не сообщалось.

Так Барский узнал, что у него есть не то сводная сестра, не то кузина — Соня Моисеевна Грасс.