Гром-камень передвигали с помощью специальных полозьев на бронзовых шарах, которые переносили вперед, по мере передвижения камня. Имя этого умельца история, к сожалению, не сохранила, но зато в официальных отчетах появился некий авантюрист, грек Мартьен Карбури, который под именем Ласкари приехал в Россию, в надежде быстрого обогащения. Будто бы этот Ласкари и купил у русского кузнеца оригинальный «способ передвижения камня».

Рядом с памятником, чуть в стороне, была установлена сторожевая будка, первым хозяином которой, по преданию, был дьячок из села Чижово Смоленской губернии Тимофей Краснопевцев. Говорят, некогда он обучал грамоте светлейшего князя Кирилла Григорьевича Разумовского. В благодарность за это Кирилл Григорьевич будто бы выхлопотал для него у императрицы почетную должность – караулить бронзовое изваяние Петра Великого.

Появление на берегах Невы бронзового всадника вновь всколыхнуло извечную борьбу старого с новым, века минувшего с веком нынешним. Вероятно, в среде непокорных старообрядцев родилась апокалиптическая легенда о том, что всадник, вздыбивший коня на краю дикой скалы и указующий в бездонную пропасть, – есть всадник Апокалипсиса, а конь его – конь бледный, появившийся после снятия четвертой печати, всадник, «которому имя смерть; и ад следовал за ним; и дана ему власть над четвертой частью земли – умерщвлять мечом и голодом, и мором, и зверями земными». Все как в Библии, в фантастических видениях Иоанна Богослова – Апокалипсиса, получивших удивительное подтверждение. Все совпадало. И конь, сеющий ужас и панику, с занесенными над головами народов железными копытами, и всадник с реальными чертами конкретного Антихриста, и бездна – вод ли? Земли? – но бездна ада там, куда указует его десница. Вплоть до четвертой части земли, население которой, если верить таинственным слухам, вчетверо уменьшилось за время его царствования.

К памятнику относились по-разному. Не все и не сразу признали его великим. То, что в XX веке возводилось в достоинство, в XVIII, да и в XIX веках многим представлялось недостатком. И пьедестал был «диким», и рука непропорционально длинной, и змея якобы олицетворяла попранный и несчастный русский народ, и так далее, и так далее. Вокруг памятника бушевали страсти и кипели споры. А он продолжал жить, оставаясь символом вырвавшейся из невежества России. О нем создавали стихи и поэмы, романы и балеты, художественные полотна и народные легенды.

Одна из них относится к драматическому для России 1812 году. Сейчас мало говорится о том, что первоначально в планы Наполеона входило покорение северной столицы. Маршал Удино собирался оттеснить русские войска к Рижскому заливу, «где погибель их сделалась бы неизбежною», в результате чего Петербург был бы обречен. Он был так уверен в своих планах, что, прощаясь с Наполеоном, будто бы сказал: «Прощайте, Ваше Величество, но извините, если я прежде вас буду в Петербурге». Надо сказать, что маршал Удино командовал самыми отборными войсками, так называемыми «дикими легионами».

Опасность, грозившая русской столице, была очевидной. В эти дни государь Александр Павлович распорядился вывезти статую Петра Великого в Вологодскую губернию. Были приготовлены специальные плоскодонные баржи и выработан подробный план эвакуации монумента. Для этого статс-секретарю Молчанову выделили несколько тысяч рублей. В это же время некоего майора Батурина стал преследовать один и тот же таинственный сон. Во сне он видел себя на Сенатской площади рядом с памятником Петру Великому. Вдруг голова Петра поворачивается, всадник съезжает со скалы и по петербургским улицам направляется к Каменному острову, где жил в то время император Александр I. Бронзовый всадник въезжает во двор Каменноостровского дворца, из которого навстречу ему выходит озабоченный государь. «Молодой человек, до чего ты довел мою Россию, – говорит ему Петр Великий, – но пока я на месте, моему городу нечего опасаться!» Затем всадник поворачивает назад и снова раздается звонкое цоканье бронзовых копыт его коня о мостовую. Майор добивается свидания с личным другом императора князем Голицыным и передает ему виденное во сне. Пораженный его рассказом, князь пересказывает сновидение царю, после чего, утверждает легенда, Александр отменяет свое решение о перевозке монумента. Статуя Петра остается на месте и, как это и было обещано во сне майора Батурина, сапог наполеоновского солдата не коснулся петербургской земли.

Своеобразной вариацией на тему ожившего Петра выглядит легенда о безвестном старике, который в один из ветреных дней 1903, юбилейного, года – года 200-летия Петербурга – привязал к решетке памятника розовый коленкоровый флажок, на котором были приклеены бумажки с выписками из Библии. При этом старик будто бы утверждал, что нельзя было ставить «манамент» Петру Великому, что «кому памятник поставлен – тот и погибнет, а душа его будет скитаться по площадям».

Впрочем, фольклор знает и противоположные мнения. Многие считали памятник Петру неким мистическим символом Петербурга. Городские ясновидящие утверждали, что «это благое место на Сенатской площади соединено невидимой обычному глазу „пуповиной“ или „столбом“ с Небесным ангелом – хранителем города». А многие детали самого монумента сами по себе не только символичны, но и выполняют вполне конкретные охранительные функции. Так, например, под Сенатской площадью, согласно старинным верованиям, живет гигантский змей, до поры до времени не проявляя никаких признаков жизни. Но старые люди были уверены, что как только змей зашевелится, городу наступит конец. Знал будто бы об этом и Фальконе. Вот почему, утверждает фольклор, он включил в композицию памятника изображение змея, на все грядущие века будто бы заявляя нечистой силе: «Чур, меня!»

Но, несмотря ни на что, судьба памятника Петру Великому сложилась счастливо. До сих пор он остается одним из лучших монументов Петербурга, одним из самых поэтичных произведений монументальной скульптуры. И не случайно наиболее глубоко он был понят поэтами – вначале Пушкиным в его знаменитой петербургской повести, название которой навсегда стало именем памятника, и через сто лет – Блоком, сказавшим: «Медный всадник, – мы все находимся в вибрации его меди».

О том, что происходило в дворцовых покоях и особняках знати, Петербург второй половины XVIII века был достаточно хорошо осведомлен, несмотря на отсутствие в то время привычных нам средств подлинно массовой информации. И это неудивительно. Слуги в большинстве своем жили если не в домах хозяев, то здесь же, рядом, в специальных служебных корпусах дворцов и усадеб. Они не просто знали о том, что происходило в доме, – они чаще всего были непосредственными участниками событий и потому были хорошо информированы, сами становясь, таким образом, источником информации. Да и не было тайной многое из того, что мы, согласно сегодняшним нормам поведения, непременно старались бы скрыть.

Богатством гордились. Связей не стыдились. Любовью не пренебрегали. Фольклор рождался на глазах. Вначале появлялись слухи, которые оседали в дипломатической и частной переписке, передавались из уст в уста, пока, постепенно обрастая фактами и подробностями, не превращались в романтические интригующие легенды.

Например, по слухам того времени, один из крупнейших екатерининских вельмож Иван Иванович Бецкой, разъезжая по Европе и встречаясь с «различными европейскими знаменитостями», однажды был удостоен встречи с Иоганной Елизаветой Ангальт-Цербстской. Владелица едва заметного на карте Германии герцогства, как свидетельствуют современники, относилась к русскому вельможе настолько милостиво, что в Европе заговорили об их интимной связи. А когда Анна Иоанновна, по воле судьбы, выбрала дочь Иоганны Елизаветы в жены своему племяннику, наследнику престола Петру Федоровичу, то легенда о том, что отцом будущей императрицы Екатерины II был Бецкой, распространилась и в Петербурге. Легенда получила чуть ли не официальную поддержку, поскольку Бецкой был побочным сыном русского князя Трубецкого, а это значит, что императрица была немкой только наполовину. При дворе это представлялось исключительно выгодной версией.