Князь не раз еще посылал людей к Аскольду, которого хорошо помнил по походам, и к сыновьям его. Обещал Владимир, господское слово давал, что не будет судить Глеба строго. Высечет только слегка, скажет нравоучение, а потом, может, в дружину возьмет, ибо нужны князю отчаянные молодцы, такие, что со всем миром враждовать не боятся. Годик послужит, обещал Владимир, глядишь, и десятником станет, а там, может, и сотником… Но всякий раз отвечали гонцам одинаково Аскольд и его сыновья: несколько уж минуло лет, как они Глеба не видели, а только слышали о худых его делах. Отрезанный ломоть, непутевый сын в семье! Пусть живет, как знает!.. Старшие братья в один голос заверяли княжьих людей, что от Глеба отреклись и что на порог его не пустят, коли он к ним явится. Говорили, что семья за дела его не в ответе… А старый Аскольд вздыхал, кивал, как бы соглашаясь с сыновьями, и украдкой смахивал слезу — светлую слезу, ибо приятно было старику, что сам Владимир хотел бы видеть Глеба под своим началом, у своего посеребренного стремени, под золочеными черниговскими стягами.

Не кривили душой, говорили правду княжьим людям старшие сыновья Аскольда: давно не видели они Глеба. И видеть не желали. Ибо были очень на него злы. Ведь это по его милости люди смотрели косо на Аскольдовых сыновей — подозревали, что те поддерживают с младшим братом тайную связь. Был повод злым языкам поговаривать нехорошее: будто Глеб, людей ограбив, награбленное отдает братьям. «А как же еще! Ведь семья… Все изгибы у змеи один на другой похожи…» Слыша про эти несправедливые домыслы, очень злились Аскольдовы сыновья, в первую голову на Глеба и только затем — на злые языки, наговаривающие на них худое. Но ничего поделать братья не могли. Прилюдно себе в грудь стучали, клялись: «Попадись он нам, этот тать и разбойник, — голову свернем! О спину отщепенца, шиша оглобли изломаем, а в лицо ему бросим грязь!..». Однако не верили им люди. Только делали вид, что верят. И не верил многоопытный князь.

Аскольд и его жена Апраксия горевали, слыша злые слова сыновей. Старик не однажды осаживал их, чтобы клятв поспешных не давали, чтобы вместе с другими не ругали брата.

Аскольд говорил сыновьям:

— Еще очень молод Глеб! Но придет время — перегорит. Вот тогда, что совершит, за то и судите. А сейчас пускай пошумит, выгуляется. Десятку-другому толстосумов бока намнет, смелых потешит, пугливых испугает… Проснется однажды у человека ум, и станет он благороден…

Возражали сыновья:

— Дошумится, догуляется!.. По молодости, по глупости бед натворит, потом всю жизнь не отмоется; под чужим именем скрываться будет, — обижались сыновья. — Зачем покрываешь его, отец? Зачем любишь беспутного? Прокляни его, чтоб все слышали. Не то придут от князя судить тебя, скажут: «За сына отвечай!..».

— Как не покрывать! — пожимал плечами Аскольд. — Как не любить! Ведь Глеб, хоть и беспутный, — сын мне… А что он ошибается, я так скажу: всякий промахивался, кто стрелял из лука, и всякий, кто ходил, — оступался…

— Мы тебе сыновья, а вовсе не Глеб!.. — громко говорили Аскольду дети, у многих из которых уж были свои взрослые дети. — Мы тебе опора, мы тебе защита. С нами не пропадешь, мы всегда рядом: надежные, работящие, благомыслящие, готовые тебе, родителю, услужить. На нас полагайся!.. Мы добываем честь трудом, а возвышение — молитвой… А Глеб что? Ветер в поле! Волчий вой в лесу! Отщепенец! Разбойник! Урод в семье! Убить его мало!..

— Так уж и убить…» — вскидывал глаза Аскольд.

— Позорит род! — восклицали сыновья. — Не было у нас в роду татей! У кого пустая голова, тот не добьется хорошего будущего… Разве ты этого не знаешь, отец?

Хмурились старшие:

— На весь мир ополчился! Столько лет гуляет где-то!

Им поддакивали младшие:

— Отвернулись от него даже друзья. Он один в лесу. И мы отвернемся. Придет — на порог не пустим! Солью перед ним посыплем порог…

Качал головой Аскольд:

— Больно мне слушать эти ваши слова. Больно мне видеть ваши злые лица. Глеб вам — родная кровь. И еще может так статься, что он — Воин — защитит всех вас. А вы уж собрались от него отречься.

Отвечали сыновья с сомнением:

— Может ли кривой мизинец помочь кулаку?..

Шло время. И Бог христианский, и боги языческие, и, видно, сам милостивец Волот, должно быть, прогневались на людей. Один за другим потянулись неурожайные годы. То засуха все сжигала на корню, то затяжные проливные дожди сотворяли из полей сплошные болота. Голод мучил людей до потемнения в глазах. Даже самым рачительным хозяевам подводило животы. Спасаясь от голодной смерти, многие уходили в соседние княжества. Оттого князья ссорились между собой и часто решали споры на поле брани…

Вот пришла новая весна. Возлагая на этот год надежды, — не могут ведь боги гневаться вечно! — приготовил старый Аскольд плуг, проверил, не похитил ли кто семена из тайника. И вышел в поле…

На озерах посреди необозримых зарослей камыша был у Глеба устроен помост. Но не Глеб первый облюбовал это потайное место. И не рыбаки, и не охотники. Так много рыбы было в реках, речках и даже в ручьях и так много дичи было повсюду, что рыбакам и охотникам не было нужды забираться в такую глушь, в такую пустынь. Не иначе волхвы, гонимые церковниками и князьями, вбили здесь в дно первые дубовые сваи, где-нибудь поблизости хотели освятить свои алтари. Однако почему-то оставили эти места. А Глеб наткнулся на сваи случайно, когда охотился с острогой на неповоротливую нерестящуюся рыбу. Здесь на сваях и устроил себе пристанище: соорудил помост из крепких жердин, сложил березовый остов, обложил остов толстыми связками листьев осоки, ложе укрыл теплыми волчьими шкурами. Рядом, на помосте же, сделал из камней и глины очаг. Зимой обогревал свой шалаш просто: вносил внутрь глиняный горшок с пылающими угольями. Угли тихо тлели, и тепла от них хватало до утра… Добираться до этого жилища было Глебу не трудно: летом приплывал он в челне — узкой лодке, выдолбленной из ствола дерева (греки, коих много было среди церковников, называли такие лодки моноксилами); когда озера сковывало льдом, Глеб приходил к шалашу звериными тропами, тщательно заметая за собой следы.

Кроме Глеба, только Аскольд знал сюда дорогу. Каждое новолуние, когда в небе только-только появлялся узенький серпик, Аскольд навещал сына — приносил ему соль, трут, кое-что из одежды, хлеб и, конечно же, новости. Иногда, если были важные новости, отец появлялся чаще.

И в эту ночь он должен был прийти.

Сидя в полной темноте, Глеб смотрел на серебряный серп в небе, на ясные звезды. Легкий ночной ветерок веял ему в лицо, тихо плескалась под помостом вода.

Но вот послышался легкий всплеск и над озером — в той стороне, откуда должен был приплыть отец. Глеб всматривался в темноту, но ничего не мог увидеть — далеко. Ждал крика ночной птицы. То был знак. Но крика не было.

Может, никто еще не плыл по озеру? Может, просто плескала рыба?.. Не производя ни шороха, Глеб положил себе на колени меч.

Вот плеск раздался ближе.

Глеб напряженно всматривался в темноту.

В неясном свете звезд и народившегося серпика увидел поднимавшуюся над водой призрачную фигуру — как будто по озеру шел человек в белых одеждах.

Условного крика все еще не было.

Глеб застыл в напряжении. Его, сидящего, сейчас можно было принять со стороны за камень.

Белая фигура уже была совсем близко. Глеб разглядел наконец: высокий, худощавый, плечистый старик стоял в челне, время от времени отталкивался от дна шестом.

Глеб вздохнул с облегчением:

— Это ты, отец?..

Однако ответа не последовало.

Глеб опять насторожился. И еще он был удивлен. Только что он ясно видел отца, и вдруг тот исчез, будто был призрак. Глеб огляделся и увидел старика чуть в стороне. Протер глаза. Старик неподвижно, будто вырубленный из дерева идол, стоял посреди озера.

— Отец, ты почему не отвечаешь?

Видение опять исчезло, чтобы немного времени спустя внезапно появиться возле самого помоста.