– Жаропонижающее. Ты горишь, Ника.

– Я – погребальный костёр, – пью невыносимую гадость – какую-то тёплую мочу с запахом банана. Ненавижу бананы. Сильнее, наверное, чем Неймана. – Сгорю и погребу. Отдай одеяло, изверг, я закоченела.

Он молча отбирает у меня почти пустой стакан и, вздохнув, садится на кровать. Миг – и он уже бок о бок. Близко. Я даже испугаться не успела. Его большое тело вытягивается рядом. Рука его нашаривает подушку за моей спиной. Ладонь проходится по белой наволочке.

Я не вижу его лица, но, наверное, он брезгливо морщится, потому что подушка летит куда-то в сторону. Вместо неё появляется другая. Та, что лежала на другой половине кровати.

Запоздало думаю: зачем здесь две подушки? И зачем в комнате для прислуги такая большая кровать?

– Ложись, – этот бес не умеет разговаривать, только командует.

– Ты кинул гранату? – спрашиваю, пытаясь дотянуться до одеяла.

– Ты уже убита, – выдаёт Нейман невозмутимо, – плохая реакция, Ни-ка.

Он умеет шутить? Да быть этого не может. Я брежу. Реалистические глюки. Пока я соображаю, что ему ответить, он хватает меня за задницу и тянет вниз. Укладывает на подушку.

Я брыкаюсь и бью ногой ему в бедро. Могла бы и куда поинтереснее пнуть, но не получилось. Нейман контролирует ситуацию, а я… лежу, придавленная его плечом и рукой.

– Тихо, – его губы возле моего уха. – Расслабься и спи.

Он подгребает меня к себе ещё ближе. Тело у него твёрдое и горячее. От него веет спокойствием. А я… слабая. Озноб уходит, сопротивляться не хочется. Не хватает сил и ненависти, чтобы его оттолкнуть. А самое страшное – я и не смогу. Он сковал меня собой. Запечатал в кольцо своих рук.

Становится почти хорошо. Нейман пахнет чем-то холодным и вкусным. Талыми снегами. Раскалёнными камнями. Знойным воздухом с хрустом обжигающего льда. Слишком много противоречий. От восторга до отрицания. От неприятия к покорности. Вечная скала. Мне её не сдвинуть.

Как только я замираю, он натягивает одеяло, кутает меня, как ребёнка. Губы его касаются моего лба. От этого жеста – простреливает насквозь. До стона. Я бы заплакала от бессилия, но у меня давно внутри – только зыбучие пески. Сухо, как в преисподней.

Последний раз температуру губами мерила моя бабушка. Я не уверена, что Нейман делает то же самое: я чувствую его эрекцию, но мужчина лежит спокойно. Руки его по телу моему не шарят, дыхание размеренное, и если бы не кол в его штанах, я бы усомнилась, что это правда. Какой-то дикий сюрр. Но это Нейман. Может, он такой и есть – возбуждённый, но холодный. Неподвижный и неэмоциональный.

Мне бы испугаться. А я измочалена так, что не пошевелиться. Он может изнасиловать меня – и вряд ли я его остановлю. Вероятно, я заслужила насилие. И, наверное, если он сделает это, у меня будет ещё один повод однажды его убить. Намного весомее, чем годами лелеемая ненависть к человеку, которого я не знала. К мужчине, который очень долго был абстракцией, абсолютным злом. На расстоянии всё казалось намного проще.

Сейчас, когда он лежит рядом, когда я согреваюсь от тепла его тела, когда он желает меня, – всё намного сложнее.

Меня рубит. Я отключаюсь, но всё равно пытаюсь барахтаться, стараясь не уснуть. То ли гадость банановая так на меня действует, то ли хворь одолела.

– Плакали мои платья, – произношу вслух, чтобы вынырнуть из тяжёлой сонливости, которая меня буквально победила.

Нейман фыркает. Странно слышать от него подобный звук.

– Будут тебе платья, – сжимает он меня покрепче. – Спи уже, не упрямься.

Усыпляет бдительность – не иначе. В какой момент я провалилась – не знаю. Но сколько могла – сопротивлялась. Нейман лежал бревном и дышал. Ровно, без сбоев. Убаюкивающее гипнотическое дыхание. Именно оно меня победило в конце концов.

«Мне не нужны платья», – хотела сказать ему. Потому что это правда. Я вообще привыкла больше в джинсах. Старая привычка. Брюки – это удобно. Всегда. А платья – слишком непрактично и опасно.

Но оправдаться я не успела. Да и ладно. Вряд ли ему нужна моя правда. Пусть думает, что хочет. Чем хуже – тем лучше.

Я просыпаюсь от шума воды в моей ванной. То есть в той, что находится в комнате. Не нужно считать её своей. Это опасно – привыкать к месту, прирастать к нему, видеть дом там, где его не может быть.

Это дом Неймана – моего врага, – напоминаю себе, но голова настолько тяжёлая, что эти слова не разжигают во мне злость – я снова проваливаюсь в тяжёлый сон, где летают, каркая, чёрные птицы, виднеются кладбищенские кресты, шумят деревья, роняя багровые листья на влажную от дождей землю.

Из тягостного ужаса прошлого меня вырывает он, мой мучитель. Снова тормошит, стягивая мокрую насквозь футболку.

Я не сопротивляюсь – сижу, как жалкий цыплёнок, – голая, в одних трусах. У меня даже нет сил, чтобы прикрыть руками грудь. Мне всё равно – пялится ли он, этот хренов извращенец Нейман. Пусть делает, что хочет. Я не могу стыдиться, потому что безразличие вьёт из меня верёвки – бесконечные лианы моих страхов.

Сейчас он меньшее из зол. Сны – это реальность. А Нейман – всего лишь чужой взрослый мужик, почему-то решивший, что домашний человеческий зверёк – это забавно.

– Давай сюда руки, – тянет к себе моё тело и снова надевает сухую футболку. – Всё хорошо, температура упала. Спи.

Он укладывает меня, накрывает одеялом. Больше не ложится рядом, отчего большая кровать кажется огромным полем, по которому и лошадью можно проскакать легко.

Я одна, но запах Неймана везде. Им пахнут постель и воздух, волосы мои и кожа.

Слишком много Неймана. Я этого не хотела. Похоже на наказание: вынужденно приходится его узнавать. Из абстракции, которую я ненавидела, он превращается в человека, способного молоко погреть или поухаживать за больным. И то, что у него стояк на меня, ничего не меняет: он не тронул, не показал себя животным. Это рушило мои представления о нём, давало трещину в барьерах, которые я старательно возводила вокруг его имени.

Но чашка молока и пара сухих футболок всё равно не перечёркивали моё прошлое. Нейман не стал ближе. Наоборот: мне хотелось оказаться от него как можно дальше. Только трусливое желание никак не сочеталось с целью, к которой я шла долгие годы.

Утром я проснулась от осторожного стука в дверь. Странные ощущения. Кто там? Нейман не стал бы стучать. Но, как оказалось, жизнь крутится не только вокруг Его Нейманства.

– Можно? – в дверь просовывается острая мордочка.

Женщина, лет тридцать. В ней сквозит что-то лисье: раскосые глаза, высокие скулы, узкий подбородок, губы ниточкой. Не отталкивает, нет. Необычная. Лёгкое любопытство сквозит во взгляде, но не более.

– Меня зовут Мария, я горничная. Стефан Евгеньевич сказал, вы приболели. Надо принять лекарства и позавтракать.

Она заходит в комнату уверенно, кладёт на стул вещи. Я вспыхиваю. Платье. Пронзительно васильковый цвет. Чьё оно?

– Вы переоденьтесь, а я принесу лекарства и завтрак, – Мария произносит слова легко и двигается точно так же: естественно и грациозно.

– Я… может, на кухне? – прокашливаюсь я. Горло саднит. В теле ломота, но я вполне сносно себя чувствую.

Горничная головой качает, на губах – доброжелательная улыбка.

– На кухне – Лия, – произносит многозначительно, с подтекстом, но я не в курсе их иерархии. Мария, видимо, читает моё недоумение по лицу и охотно поясняет: – Шеф-повар, и туда лучше не соваться. Для прислуги у нас специальная комната – малая столовая. Мы обычно там. Но Стефан Евгеньевич распорядился, чтобы сюда, поэтому давайте сделаем так, как он сказал.

Прислуга. Резануло так, словно она меня проституткой назвала. Но… это так и есть. Что Мария, что я в этом доме – обслуживающий персонал. У каждого – своя задача. И уж на лавры гостьи или принцессы особой крови я точно не претендую.

– Тогда в малой столовой, – упрямлюсь я и невольно ищу мобильник. У меня его забрали, как и документы. Чёрт. – Который сейчас час? – спрашиваю и провожу рукой по спутанным волосам.