Они были связаны узами такой тесной дружбы, что Барбассон-Орест не мог обойтись без Барнета-Пилада, а Пилад-Барнет не мог обойтись без Ореста-Барбассона. Они пользовались жизнью, не заботясь о завтрашнем дне.

Одна только мысль мешала им быть совершенно счастливыми: доказательство того, что нет полного счастья на земле. Англичане в один прекрасный день могли схватить Нану Сахиба. Друзья не сомневались, что найдут способ скрыться, но что будет тогда с ними, после того, как они привыкли к наслаждениям спокойной жизни.

Друзья много раз ломали себе голову над решением этой трудной задачи, когда в одно прекрасное утро Барбассон ворвался в грот, где спал Барнет.

– Нашел! Нашел! – кричал он, как сумасшедший.

– Что такое? – спросил янки.

– Средство устроить наши дела в тот день, когда наш бедный принц…

– Понял, короче!

– Не ты ли рассказывал мне, что твои соотечественники отличаются крайним легкомыслием и какой-то Барнум выманил у них целые миллионы, показывая им кормилицу великого Вашингтона?

– Сущая правда, я сам стоял у дверей и зазывал публику…

– Обставим твоего Барнума! Мы соблазним какого-нибудь индийца.

– Золотом?

– Где ты его возьмешь? Обещаниями… этим мы достаточно богаты.

– Догадываюсь…

– Позволь мне закончить. Мы наденем на него старый ковер, тюрбан и саблю и перевезем его в твою страну.

– Барбассон, ты поражаешь меня!

– Мы будем брать за вход один шиллинг и показывать индийца под именем великого, несравненного Наны Сахиба, который в течение двух лет разбивал все силы Англии.

– Барбассон, ты велик, как мир!..

– Это не твои слова, но все равно, я принимаю их, они сказаны к месту! Мы разбогатеем, купим дом в окрестностях Марселя и будем проводить дни, обладая золотом, бордосским вином и трюфелями.

Друзья бросились в объятия друг друга и с этих пор не беспокоились больше о будущем.

В этот вечер Барнет и Барбассон были особенно веселы и воодушевлены, но их выходки не радовали сегодня Сердара. Он ел с рассеянным видом и все время после своего возвращения в Нухурмур был мрачен и чем-то озабочен. Он не обращал даже внимания на Тота-Ведду, который, сидя на корточках, ловил на лету, как собака, все, что ему бросали.

Отсутствие Нариндры, уехавшего в Бомбей за получением европейской почты, которая приходила туда для Сердара на имя одного члена общества «Духи вод», внушало ему дурное предчувствие. Он не мог определить своих чувств, но ему казалось, что в воздухе висела какая-то опасность, против которой он был бессилен.

Десять лет жизни Сердар употребил на то, чтобы соединить и держать в своих руках все нити обширного заговора, который должен был навсегда уничтожить английское владычество на берегах Ганга. И вот, когда у англичан оставалось всего только три города, Калькутта, Бомбей и Мадрас, он не смог заставить вождей восстания идти на эти города и только потом приниматься за восстановление трона в Дели. Он никак не мог заставить их понять, что реставрация могольской империи, заменив одно господство другим, парализует восстание, превратит его в обыкновенный бунт, а не народное движение. Когда юг Индии, не желавший владычества мусульман, отказался от участия в восстании, Сердар понял, что победа англичан – вопрос времени.

Если его схватят, то не окажут чести умереть от двенадцати пуль, как солдату; с ним поступят как с бандитом с большой дороги и повесят в Калькутте напоказ индийцам, которых он хотел освободить.

Какой грустный конец для него… и какое горе для Дианы, его милой сестры! Она узнала теперь, что ее брат, которого она в течение двадцати лет считала умершим, еще жив*…

Но почему она не пишет? Неужели ее воспитали в уверенности, что брат обесславил ее?.. Жизнь отца ее детей стоила нескольких строчек благодарности… Нет, она не пишет! Фредерик Де-Монмор-де-Монморен не существует больше, есть только авантюрист, которого англичане повесят в первый удобный день…

Таковы были размышления Сердара, в то время как другие два товарища его пили, смеялись и забавлялись с Тота-Веддой, как с зверьком, которого дрессируют.

Туземец, не бывавший никогда на таком пиршестве, пожирал со страшной скоростью все, что ему давали, повторяя вслед за каждым куском тот артикулированный крик, который он издавал раньше в лодке: «Ури! Ури! Ури!» Так как каждое слово следовало за питьем, предложенным ему Сердаром, а теперь за каждым куском, который ему давали, то Барбассон решил, что восклицание это служило дикарю для выражения удовольствия и должно соответствовать в других языках понятиям добра и совершенства и применяться ко всем вещам, употребляющимся в пищу и доставляющим наслаждение.

– Я не знал еще, что вы такой лингвист, Барбассон, – сказал Сердар, мало-помалу поборовший свои мрачные мысли и теперь с любопытством следивший за упражнениями своего питомца.

– Он, быть может, останется с нами, ему здесь нравится, – продолжал Сердар. – Я полагаю, что его следует назвать Ури, первым словом, которое он произнес.

Услышав знакомое слово, Тота взял его руки и несколько раз приложил их себе ко лбу.

– Это знак привета у этих несчастных, – сказал Рама-Модели, – он хочет дать понять, Сердар, что будет вам предан до смерти, что любит вас.

– И ты думаешь, Рама, что у него могут быть такие возвышенные мысли?

– Все же мозг у него человеческий, Сердар, и только, живя среди ветвей деревьев, как обезьяна, он не имел возможности общаться с другими людьми и научиться думать.

– Если предположить, что привезенный нами бедный Тота, как это видно по отсутствию у него членораздельной речи, был брошен в детстве родителями, то в мозгу у него не могли возникнуть понятия о привязанности, благодарности и т.д., и мы имеем перед собой существо, способное поддаться некоторой культуре, но не превосходящее в данный момент своим духовным развитием тех обезьян, с которыми он жил. Я думаю даже, что он никогда не научится говорить, потому что мозговые центры, управляющие членораздельной речью, атрофируются при отсутствии упражнения. Когда такой человек достигает зрелого возраста, зло уже непоправимо и соответствующий орган мышления не поддается развитию.

– Вы говорите, как по книге, Сердар, – вмешался Барнет. – Вы думаете, следовательно, что это существо не способно усвоить никакой язык?

– Нам удастся, конечно, внушить ему кое-какие понятия, он будет даже понимать смысл наших выражений, я думаю только, что теперь слишком поздно учить его говорить. Это своего рода опыт, за которым будет очень интересно следить, если дикарь этот, дитя леса, согласится остаться с нами.

Среди разговора время прошло быстро, и наступил час отдыха. Когда Тота-Ведда, которого мы будем называть данным ему именем Ури, увидел, что все готовятся ко сну, он стал проявлять явные признаки беспокойства.

Рама-Модели догадался, что туземец, привыкший проводить ночи на деревьях, ищет, где бы ему примоститься для сна. Сердар приказал открыть дверь, и Ури, вскрикнув от радости, бросился на первое ближнее к нему дерево. Скоро послышался треск ломаемых веток и шелест срываемой листвы. Тота готовил себе постель на ночь.