– Да, француз, бывший офицер при посольстве в Лондоне, которого лишили в его отечестве чинов и орденов за то, что будто бы он похитил секретные бумаги из английского адмиралтейства… Кстати! Газеты сообщают о его реабилитации. Обвинение, выдвинутое против него, оказалось ложным, и он представил военному суду подлинное признание одного из воров.

– Ага! Их было несколько.

– Двое, сэр! Один из них сам себя обвинил в своей предсмертной исповеди. Ради его семьи, а также благодаря его запоздалому, но честному раскаянию, военный суд умолчал о его имени. Тем более что в настоящее время он уже дал отчет Верховному Судье.

– А второй?

– Второй, сэр, принадлежит, как я слышал, к самой высокой аристократической фамилии и заседает в Палате лордов. Он не был упомянут в признании, подписанном его сообщником, а француз, которого зовут, кажется, граф Фредерик Де-Монмор-де-Монморен…

– Верно, – прервал его Эдвард.

– Вы знаете его? – удивился сэр Джон.

– Это мой дядя, – отвечал молодой человек.

– Вот как! Ваш рассказ, по-видимому, обещает быть очень интересным, но я не вижу, какое отношение все это имеет к Кишнае, отъявленному негодяю и начальнику тхагов.

– Вы спросили меня, каким образом могли Кемпуэлы сделаться пленниками Кишнаи, поэтому я и начинаю с самого начала.

– Вы правы, не буду больше перебивать вас. Вам предстоит во время рассказа выкурить целую сигару, вот и стройте на этом ваше повествование.

– Француз был настолько великодушен, что не назвал второго виновника, и имя его останется, вероятно, неизвестным. В награду за все перенесенные им страдания граф Де-Монморен назначен своим правительством на пост губернатора Французской Индии.

– Мой коллега, следовательно… И это, вы говорите, бывший Сердар… и дядя Кемпуэла?.. Прекрасно! Однако я вновь перебиваю вас, но все это так странно…

– Возвращаюсь к Сердару. После произнесенного над ним приговора Фредерик Де-Монморен отправился в Индию, где в течение двадцати лет вел жизнь странствующего рыцаря и защитника угнетенных, забытый совершенно своей семьей. Сестра его тем временем вышла замуж за Лионеля Кемпуэла, отца присутствующего здесь молодого Эдварда. Когда разразилось восстание сипаев, Фредерик Де-Монморен, получивший благодаря своим подвигам прозвище Сердара, принял горячо к сердцу дело Наны Сахиба и своей ловкостью и мужеством едва не добился отделения от нас Индии. Тем временем молодой Эдвард, которому тогда было шестнадцать лет, и его сестра Мэри отправились в Индию, получив от лорда Ингрэхема рекомендательное письмо на имя Сердара, чтобы просить его спасти их отца, находившегося в Гаурдвар-Сикри, осажденном войсками Наны. Встреча молодых людей, не знавших, что у них есть дядя в Индии, и Сердара, не знавшего, что у него есть племянники в Европе, была в высшей степени драматична…

– Не шутите этим, сэр Уотсон! – грустно сказал ему Эдвард.

– Да и плакать незачем, мой молодой друг! Вы, впрочем, должны знать, как я люблю вас и совсем не собираюсь огорчать. Сердар спас Лионеля Кемпуэла, который был тогда майором и комендантом Гаурдвара. Во время этой войны Сердар отправился на остров Цейлон с той целью, вероятно, чтобы поднять там бунт, но был схвачен губернатором острова, сэром Уильямом Брауном, благодаря чертовской хитрости Кишнаи, бывшего у того на службе. Приговоренный к смерти вместе со своими товарищами, Сердар бежал с места самой казни. В следующую за этим ночь Уильям Браун был тяжело ранен Фредериком Де-Монмореном, который был настолько смел, что проник во дворец своего врага. С этого момента между ними начинается настоящее состязание, о котором слишком долго рассказывать. Губернатор Цейлона так рьяно принялся преследовать Сердара и назначил такую высокую цену за его поимку, что я всегда думал, – мы, полицейские, по натуре своей всегда несколько подозрительны, – что между этими двумя людьми существовали какие-то другие причины для ненависти, которые не могли быть только следствием борьбы в Индии. Весьма возможно, что сэр Уильям был старым сообщником в знаменитом деле о краже секретных планов, имя которого было скрыто Сердаром.

– О, сэр Уотсон! – воскликнул Эдвард Кемпуэл, – так обвинять неблагородно. Простите, милорд, – продолжал он, почтительно кланяясь вице-королю, – но дело идет о чести моей семьи. Губернатор Цейлона женат на сестре моего отца.

– Успокойтесь, Эдвард! – ласково сказал ему сэр Джон. – Уотсон, вы зашли слишком далеко.

– С вашего позволения, милорд, – продолжал молодой человек, – я попрошу сэра Уотсона взять назад свое несколько смелое обвинение.

– Ну же, Уотсон, не портите мне вечер.

– Если вам угодно, милорд, – холодно отвечал начальник полиции, – предположим, что я ничего не сказал…

– Это не значит взять свое слово назад, – заметил Эдвард.

– Я сокращаю свой рассказ, – продолжал Уотсон, как бы не замечая слов молодого адъютанта. – Падение Дели и окончание восстания, подавленного Гавелоком, не прекратило состязания противников. Им пришлось встретиться при совершенно других обстоятельствах. Нана Сахиб, спасенный Сердаром, скрылся в убежище, давно уже, по-видимому, приготовленном для него обществом «Духов вод», и с тех пор, как это известно вашей милости, он ускользает от всех наших поисков. Кишная, взявшийся доставить нам его, нашел, я уверен, его убежище. Но желание отомстить Сердару внушило ему глупую мысль захватить Кемпуэлов, которые ехали по Малабарскому берегу. Схваченный батальоном 4-го шотландского полка, явившегося на выручку своего полковника, Кишная вместе с товарищами был повешен. Вот и весь мой рассказ, милорд, а сигара моя еще не кончилась… Я не растянул своего повествования, как видите.

– Напротив, Уотсон, вы с некоторого времени чересчур спешили закончить его.

– Последние факты почти известны вашей милости… Вы же дали Кишнае поручение найти убежище Наны Сахиба.

– Это чрезвычайно ловкий и хитрый человек… Уверены вы в том, что он повешен?

– Настолько, по крайней мере, насколько можно верить официальному донесению.

– Я могу подтвердить, сэр, что негодяй не избежал участи остальных, хотя и был повешен последним. Я сам присутствовал при этом акте правосудия. Мы возвращались из Англии после отпуска моего отца и сопровождали мою мать, ехавшую на поиски брата, которого она не видела с самого детства.

– Почему же начальник тхагов не обратился к офицеру, командовавшему отрядом? Он мог показать ему мандат, написанный моей рукой, и это спасло бы его.

– Сколько мне помнится, он о чем-то очень долго разговаривал с капитаном шотландского полка, и тем не менее его повесили.

– Это крайне неприятное дело для меня, господа! Не хочу скрывать, я несколько раз уже докладывал королевскому правительству о неминуемой поимке Наны Сахиба, и теперь рискую быть отозванным обратно, если в течение месяца бывший вождь восстания не будет в моих руках.

– Мы потому терпим неудачу, милорд, что нет ни одного индийца, согласившегося бы открыть убежище, где скрывается Нана.

– Странно, Уотсон, очень странно! В Европе мы с несколькими фунтами стерлингов давно бы добились успеха.

– Не тот народ, милорд! Вспомните, что за два года до восстания все знали о заговоре, кроме нас, и что среди двухсот миллионов жителей не нашлось ни одного изменника, чтобы предупредить об этом. С тех пор, несмотря на все наши старания, мы смогли найти только двух человек, которые согласились служить нам и пойти против своего народа. Кишная согласился на это из религиозных соображений, чтобы мы не мешали тхагам совершать их кровавые мистерии. А Дислад-Хамеда, ночного сторожа Биджапура, я убедил, что он делает этим приятное Брахме, так как восстание задумано мусульманами.

– Не этого ли человека вы хотите представить мне, Уотсон?

– Да, милорд!

В то время как в одной стороне большого зала дворца Омра мирно текла эта беседа, в другой стороне его часть стены слегка отодвинулась и пропустила в зал человека, закутанного с головы до ног в белую кисею, как драпируются обычно члены Совета трех. Стена бесшумно закрылась за незнакомцем, который остановился неподвижно и слушал.