На них начинают оглядываться прохожие.

— Тарас, замолчи! — повторяет папа.

— А в милиции киселя дают, — голосит Тарасик.

— Здорово, брат! — говорит милиция, и к Тарасику наклоняется белозубое смеющееся лицо постового. — Ну что? Ты, я вижу, больше не пропадаешь? Крепко за руки держат? И мама тут и папа на месте!

В глаза Тарасика глядят голубые, яркие при свете первых фонарей глаза постового Морозко. Они глядят добро и смеются.

— Мой старый приятель, — обращается милиционер к заведующей. — Я вашего пацана от мороза спас. Было, было такое дело!.. Конечно… Чего не бывает в семье?! А вот это я одобряю, — говорит он папе Тарасика. — Красиво, культурно… Что ж, и пацан хорош, и мать, я сказал бы, не подкачала. Одобряю. Здоровая советская семья — одобряю!

— Она же не мама! Она чужая тетя! Она заведующая! — говорит Тарасик и сердито смотрит на милиционера из-под бортов своей лохматой шапки.

Морозко немеет.

— Папа, вдарь его, — умоляет Тарасик. (Он говорит это шепотом, но папа слышит.)

— Простите, Наталья Николаевна, — обращается папа к заведующей. — Я совсем забыл, у нас в доме — хоть шаром покати, нам надо сейчас же завернуть в молочную и купить сарделек. Сердечно благодарю за вашу заботу о сыне.

Он выпрямляется, словно аршин проглотил, и пожимает руку заведующей.

Не оглядываясь, Тарасик и папа идут вперед. Им вслед глядят растерянный милиционер Морозко (старый друг их семьи) и заведующая детским садом Наталья Николаевна.

Стоит оступиться и с гладкой дорожки шагнуть в снег, как он забьется в башмаки. Холодные капли где-то за шиворотом, лицо в снегу, ищешь рукавицу, которую обронил, клянешь все на свете — одним словом, работа чистая, полный порядок.

Так было с папой Тарасика. Оступился и попал на дорогу нелепую, незадачливую. И казалось, не будет конца его петлянию по снежным сугробам. Нет, уж лучше свалиться с горы головой вниз, искупаться в ледяной проруби. Лучше сразу себе башку расшибить или заболеть воспалением легких. Но ничего подобного не случилось с папой. Нет! То его вели под конвоем в милицию и прохожие указывали на него пальцем, то его ни за что ни про что осыпали бранью соседи. То он повертывался спиной к заведующей детским садом. Человек предложил обследовать бытовые условия, чуткий человек, хотел поддержать морально… А он? От ворот поворот! А за что?

А про отца хоть и не вспоминай, — вторую неделю носа не кажет. Родной отец, мог бы войти в положение — экзамены, работа, Тараса как-никак только недавно сплавил…

Что сказать, даже кошку и ту второй день он пичкает одной ячневой кашей. У нее уж прямо глаза на лоб полезли. Если, допустим, он потерял аппетит, так это еще не значит, что и кошка не должна ни есть, ни пить.

Ночь… Комната переполнена тиканьем. Осторожен и звонок в тишине ночи шаг времени, шаг минут. Светит лампа. Перед папой раскрытый учебник, тетрадь с конспектами…

Нехорошо на душе у папы Тарасика. Нет в душе тишины. Голова неясная, в голове мысли, невысказанные слова. А, как известно, несказанное слово хуже головешки. Оно тлеет, мучает, жжет.

Запустив пальцы в волосы, сжимая лоб, папа глядит в учебник.

А нельзя ли пожечь все учебники на тех головешках, что лучше несказанных слов?

Худо ему. Ему бы хотелось стать пьяницей-кочегаром в их доме. Ему бы хотелось сделаться милиционером, даже чертовым милиционером Морозко, только бы перестать быть собой. Кошкой хотелось стать папе, чернильным пятном — только бы не сдавать завтра сопромат.

Ночь. Папа бродит по комнате. Опять-таки есть такая студенческая поговорка: кто сдал сопромат — может жениться. Ну, поскольку он поспешил жениться, надо думать — он сдаст сопромат.

Суббота. Папа приходит в детский сад за Тарасиком.

— Что с вами? — участливо спрашивает, увидев его, воспитательница Маргарита Ивановна. — Вы нездоровы, товарищ Искра?

— Здоров. А чего мне сделается? — с кривой улыбкой говорит папа. — Просто зарезался на экзамене.

— Ну, это еще не такое большое горе, — улыбнувшись, отвечает ему Маргарита Ивановна, — ведь можно, наверное, и пересдать. Ребенок всего неделю как в детском саду. У вас не было времени заниматься — причина уважительная.

— Видите ли, — сказал папа, — у нас, в заочном электротехническом, не детский сад. И что-то не видно там специалистов по чуткости. А декан просто собака. И я к нему разъясняться-объясняться не пойду. Говорят, конечно, кто сдал сопромат — может жениться. А я, как видите, уже женат. Результаты, как говорится, налицо. Значит, могу сопромат не сдавать. Я решил твердо: институт — побоку. Сыт по горло. Не каждому же иметь высшее образование. Зато у меня жена творческий работник и крупнейший специалист. Вот таким путем.

Произнеся эту самую длинную в своей жизни речь, папа горько улыбнулся, взял Тарасика за руку и пошел со двора.

Все пути ведут в Рим. Но есть путь, который ведет и в заочный электротехнический институт. Адрес этого института указан в толстой голубой книжке заведующей детским садом (Наталья Николаевна записала про папу все данные подробно и точно, ведь он отец-активист).

Дорогу, которая вела в Рим, то бишь к институту, пересекала троллейбусная линия. Сойдя с троллейбуса и раздевшись в студенческой раздевалке, воспитательница Тарасика Маргарита Ивановна поднялась по широкой лестнице, постучала в двери к декану.

Нет, нельзя сказать, чтоб она была старой… Но она была старой для студентки. Увидев ее, декан медленно поднялся от письменного стола. Он не был молод, но, по ее понятию, слишком молод для декана такого серьезного факультета. В нем были уверенность, изящество. Сверкающий воротничок, тщательно повязанный галстук. Красивые руки, а главное — веселые глаза. Глаза у него были рыжие. Она заметила это, хотя была занята другим. Вежливо и вопрошающе смотрели на Маргариту Ивановну веселые рыжие глаза декана.

«Это — счастливый человек, — вдруг подумала Маргарита Ивановна. — И вовсе он не собака. Счастливые не бывают собаками». Она делила всех людей на счастливых и несчастливых. Как ее ребята в детском саду делили весь мир на фашистов и нефашистов. Эта мысль о счастливом декане так заняла Маргариту Ивановну, что она не сказала «здравствуйте». И когда он произнес:

— Садитесь. Я вас слушаю, — она глубоко вздохнула, протянула вперед руку и сказала то, с чем пришла сюда:

— Я педагог, воспитательница детского сада.

Веселые рыжие глаза вспыхнули, загорелись искрами, но запретили себе смеяться.

— Прошу вас, садитесь, коллега, — сказал собака-декан.

Нет, сегодня папа не отведет Тарасика в детский сад.

Он не может остаться один на всем белом свете. Свет белый. Ночью снова выпал снежок. И когда поглядишь в окно, все будто пляшет в белеющем вихре, дробится, сияет. Снег, солнце… Кажется, что излучает свет сам воздух, пропитанный снежинками, блеском.

А для того сегодня такой сияющий день на дворе, чтобы подробно разъяснить папе Тарасика, какая черная у него жизнь.

— Тарас, действуй! — говорит папа. — Одевайся живей, веселей!

Сегодня папа работает в вечернюю смену. Он отведет Тарасика в детский сад вечером: все ж таки родной сын, поддержка… Опять же занятие. С Тарасиком не соскучишься — то ему одно подай, то другое.

— Пойдем в кино? — предлагает папа.

— Угу! — говорит Тарасик.

Утро. На грязной скатерти пятно от пролитого чая. На полу крошки. Но свет, яркий свет, свет зимнего солнца, рвется в окно их дома, переполняет комнату лучами и пылью, той светлой пылью, которая так весело умеет крутиться в солнечном широком прожекторе. Свет отражается в медном нечищеном чайнике, в зеркале старого дедушкиного шкафа. Он всюду. Он бьется о стены комнаты, гладит кошку, упирается в пол. И, кажется, звенят стекла от света, он рвется в дверь — зимний свет. Потянулся и зазвенел звонком.

— Кто там? — говорит Тарасик.

На пороге женщина-почтальон.

— Вот тебе подарок, — объясняет она Тарасику и подает открытку.