Настольная лампа освещала карту на столе молодого штурмана — третьего помощника капитана. Через стекла окон — справа и слева — виднелась темная вода. Дорога луны, длинная и как будто рябая, раскалывала море надвое. Темнота за стеклами была разной — тускло блестящей, как лезвие перочинного ножика, и полной — черной и глубокой. Там билась жизнь — ночная жизнь моря. Оно дышало, двигалось и несло вперед обитаемый островок, который назывался «танкером».

Когда за мамой с шумом захлопнулась дверь, штурман незаметно скосил в ее сторону глаз из-под козырька своей морской фуражки. Глаза глядели вниз, а улыбка как будто бы приклеилась к его губам. Матрос у штурвала, оглянувшись на стук дверей, широко, добро и открыто улыбнулся маме Тарасика.

Тут было тепло, почти жарко. По маминым рукам побежали теплые мурашки.

Теплая рубка была похожа на дом. Она сияла чистотой. Блестела медью широкая, единственная ножища компаса, и слышалось тихое пиликанье, похожее на стрекотанье сверчка: это дышали электроприборы.

Если бы отлететь далеко в море и взглянуть оттуда на ходовую рубку танкера, стало бы видно, что она едва приметно светится в темноте своими маленькими оконцами, как лесная избушка.

Сосредоточенно, привычно и молча люди делали свое дело: вели вперед танкер.

Было скучновато, но уютно.

Мама постояла-постояла тихонько в уголке и неслышно, чтобы не мешать людям работать, пошла на верхнюю палубу.

Под звездами, задумчиво заложив ногу за ногу, стоял парнишка — сменный матрос. Ему было семнадцать лет, он был стажером — учеником морского училища — и проходил свою первую морскую практику. Подперев рукой щеку, со зверским выражением, как будто у него до невозможности сильно болят зубы, мальчик глядел вверх, на светлые звезды.

И вдруг одна звезда, ярко-желтая, сорвалась с неба и очертя голову кинулась вниз.

Море зажглось. Оно вспыхнуло белым огнем.

Стажер сказал: «Уф ты!» — и, удивившись, поднял остроносое лицо к звездам.

В воде как будто бы загорелся маленький островок. Было похоже, что воду в этом месте облили керосином и поднесли к ней спичку. Не было видно языков пламени — огонь расползался вширь. Мгновенно вспыхнув, островок растекся и погас. А рядом вспыхнул другой островок.

Их стало несколько. Они растекались, сливались, и все море вокруг стало бело-зеленое: будто подводный фотограф осветил его изнутри могучей и короткой вспышкой магния.

Свет рвался откуда-то из самой глубины морского сердца.

Где возник этот белый пожар? Там, где живут прозрачные и страшные осьминоги или сплющенные, одноглазые камбалы?

Медленно, нехотя стал гаснуть огонь. Но море как будто только забиралось свежих сил. Скоро все вокруг опять засияло холодным сияньем. Теперь вода фосфоресцировала так сильно, что освещала палубы. Сделалось видно, что флаг, который полощется на высокой мачте, ярко-красного цвета.

Высыпали на борт матросы, свободные от вахт. Прибежали буфетчица и повариха. Вышел из ходовой рубки штурман — третий помощник капитана. Люди охали и взывали к маме Тарасика:

— Вот вам, пожалуйста! Отразите! А то, говорят, писать не о чем. Нет, говорят, романтики.

— Я этого не говорила. Море очень красивое, — вежливо отвечала мама.

— Это оно от звезды, от звезды зажглось! — размахивая руками, объяснял стажер. — Вот я тут, ребята, стоял, а гражданочка — тут. А она, звезда-то, ка-ак с неба сорвется и полетит, полетит!.. Оно и зажглось.

— Глуп ты, вот кто ты после этого, — сдвинув брови, оборвал мальчика боцман. — Это ж планктон! Планктон от трения загорается. То ли косяк рыб под водой проходил, то ли этот самый планктон о борта танкера ударился…

Все шумели и перекрикивали друг друга.

— Горит!

— Что горит?

— Горит море.

Только матрос, рулевой, который стоял у баранки, не сошел со своего поста. Он не мог оставить штурвала даже ради светящегося планктона.

Но и ему было видно сквозь стекла ходовой рубки, что море горит.

Медленно, осторожно стало оно погасать.

И погасло.

По-прежнему светились фосфорическим ярким светом только гребешки волн.

«…В случае гибели судна капитан должен принять все меры к сохранению судового журнала…

Записываются: часы, направление и сила ветра в румбах и баллах; курс по главному магнитному компасу… величина дрейфа… путь следования, название моря или океана, осадка носом и кормой… число членов экипажа, рождение, смерть, бракосочетания…» — наклонившись над штурманским столом, читала мама Тарасика.

И вдруг к ней подошел штурман — третий помощник капитана, вытянулся, словно по стойке «смирно», и выбросил вперед руку так сердито и неожиданно, как будто был деревянным Петрушкой и его дернули за веревочку.

— Жора! — басом сказал молодой штурман. — Третий помощник капитана. Разрешите представиться.

— Соня! — вздрогнув и чуть не выронив судовой журнал, но все же серьезно и солидно ответила мама Тарасика и пожала протянутую смуглую руку штурмана. — Софья Искра. Студентка.

— Искра… Искорка… Ничего не скажешь, красивое имя… А я… Минутка. (И он просиял.) Фамилия такая: Минутка. Ну, а Жора — имя мое, самое что ни на есть морское. В Одессе — слыхали, конечно? — если плюнете в моряка, так можете быть уверены, что его зовут Жора.

— Я не плюю и не собираюсь плевать на моряков, — сдерживая улыбку, ответила мама. — Я давно ни в кого не плююсь, потому что мне уже не четыре года. (Она подумала про Тарасика).

— И правильно делаете, — усмехнувшись, ответил штурман. Моряки — ребята хорошие. Душа веселая… Верно я говорю, Королев?

— А как же! — широко улыбнувшись и подмигнув штурману, у которого было самое морское имя на свете, подхватил матрос у баранки.

И они рассмеялись. За ними, не выдержав, улыбнулась наконец и мама Тарасика.

— Право руля, — серьезно и быстро сказал штурман.

— Есть право руля! — как эхо, подхватил рулевой.

И стало тихо. Так тихо, что сделалось слышно дыхание людей, которые стояли в ходовой рубке.

— …Вот так и живем, — задумчиво и вместе шутливо сказал штурман, поглядев исподлобья на гостью, маму Тарасика, и обвел круглым, мягким движением ходовую рубку и то подвижное, большое и черное, что было за стеклами. — А вахта у нас с Королевым самая что ни на есть паршивая. От восьми до двенадцати. Люди в кино, а мы — в рубку. По-морскому такая вахта называется «Прощай молодость!». А еще «Привет!». Можете занести в свою записную книжку. Не слыхали такую вахту?

— Нет, не слыхала, — ответила мама Тарасика. — В Москве «Прощай молодость» называются калоши для стариков. А блокнотов я с собой не ношу.

— Ай-яй-яй, как нехорошо! — покачав головой и закуривая, сказал штурман. — Слыхал, Королев?.. Товарищ, может, в будущем великая журналистка Татьяна Тэсс, понимаешь, а не носит с собой блокнотов… Ну, а если, скажем, кто-нибудь вздремнет на посту? Что тогда?.. Был у нас такой случай с мальчонкой, впередсмотрящим. Замерз, подлец, залез под брезент и дал храповицкого. А вы бы тут с блокнотом, с блокнотом… Одним словом, теряете золотое время, товарищ Искорка!

Он прищурился и выпустил три дымовых колечка. Мама Тарасика, чуть наклонив голову, стала разглядывать эти колечки. Она вспомнила про одного человека, который точно так же пускал дымовые колечки.

— А что слышно в Москве?.. Какие там новости? — вздохнув, спросил у мамы штурман.

— В Москве?!

Мама тряхнула головой и перевела глаза на карту.

На карте не было видно Москвы. Там было море и след от красного штурманского карандаша, засекшего прямыми, кривыми и точками курс корабля, на котором так далеко от Тарасика плавала его мама.

Газеты читают и рулевые и штурманы. Поэтому, когда штурман спросил у мамы Тарасика, что слышно в Москве и какие там новости, она поняла его слова так: «Что слышно дома, товарищ Искра?»

…В Москве — зима, потому что туда она приходит раньше, чем на Восток.