Пятиэтажное здание украшали небольшие колонны по фасаду. Два подъезда чугунного литья были украшены фризами с орнаментом из арабской вязи. На углах дома красовались башни с куполами, а на балконах — изящные перила. Из чего они были сделаны я не понял. Какой-то листовой металл вроде, но не железо точно.

Но это снаружи, а вот внутри, похоже, успел побывать булгаковский Швондер и все уплотнил.

Ковров, зеркал и стенных часов уже не было, а были, сука, все те же стены, покрашенные снизу до середины в темно-зеленый цвет, а выше побеленные, но лепнина у потолка громадного вестибюля и ажурные перила лестницы сохранились.

Мне нужна была 36-ая квартира на втором этаже.

Филенчатая дверь, выкрашенная все той же вездесущей советской коричневой краской и туева хуча кнопок звонков на косяке, как справа, так и слева.

В 36-ую звонить бесполезно. В 35-ую?

А это что? Около звонка с номером 34 чем-то острым, гвоздем, наверное, выцарапаны на дверном косяке четыре цифры: «2120».

Гретель насыпала Гензелю камешков, чтобы не заблудился? Так меня здесь ждут? Интересно, однако, девки пляшут по четыре штуки в ряд.

Ну нажмем. Раздался звук. Который. Я затрудняюсь, даже описать. Это был не звонок, это была толпа маленьких барабанщиков, которая яростно лупила железной арматурой по броне танка. От этого, если можно так выразиться, звонка, наверное, даже Ленин в мавзолее проснулся.

Из-за двери послышался недовольный визгливый женский голос:

— Федотовна, к тебе пришли!

Мне сразу представилась толстая корова в несвежем халате, шлепацах и, конечно же, в бигуди.

Вот чего орать? Даже если эта Федотовна глухая, как пень, она все равно услышала этот грохот. К тому же это, похоже, первый в мире звонок с вибрацией, да еще и какой! Дом, наверное, до фундамента, вздрогнул. Хорошо, что он старой постройки, хрущевка из моего времени рассыпалась бы, как теремок под медведем.

Через минуту дверь приоткрылась ровно настолько насколько позволяла массивная черная дверная цепочка с внутренней стороны. На меня смотрела пожилая дама. Именно дама, а не женщина. Женщина — это тетка с сумками, которая своей обширной пятой точкой размазывает вас вместе с остальными пассажирами по салону переполненного троллейбуса, потому что ей обязательно нужно пройти к передней двери, несмотря на то. что она вошла через заднюю.

Передо мной стояла, именно, дама. Высокая, не ниже метра семидесяти пяти, с царственной осанкой и гордо поднятым подбородком. Про таких в книжках обычно пишут, что, несмотря на возраст, ее лицо еще хранило следы былой красоты. На вид этой даме было лет семьдесят, а может быть даже и больше, но назвать ее старухой у меня язык бы не повернулся. Седые волосы, собранные в пучок и заколотые громадной булавкой из тусклого желтого металла с красным ограненным камнем в затейливой оправе. Золотая, наверное. Черное бархатное платье в пол с длинными рукавами и воротником-стойкой с небольшими кружевами и брошью из крупного белого резного камня с выпуклым рельефным изображением головы какого-то античного бога. Камея, по-моему, называется это украшение, если не ошибаюсь. На лице даже вроде была какая-то косметика. Но в полумраке лестничной клетки точно определить я не мог. И пахло от нее точно не нафталином. А чем-то неуловимо приятным, знакомым с детства, но основательно забытым.

Я не знаю, как Александр Сергеич представлял себе свою графиню, но я ее представлял именно такой.

— Вы с сообщением от Кирилла, полагаю?

Голос у нее был приятный, грудной, совсем не старческий.

Кирилл... Минаев? Возможно. Похоже она не очень хочет. Чтобы я упоминал всуе Гальперн Жанну Моисеевну. Приняв ее правила игры, я ничего не теряю. Посмотрим, что она мне скажет дальше.

— Так точно.

Она сняла цепочку.

— Проходите пожалуйста, товарищ. — улыбнулась она.

Зубы у нее тоже были свои и такие, что любой стоматолог умер бы от горя, увидев их или, скорее, от голода, если бы эта Федотовна была его единственным пациентом.

Рейхскомиссариат «Остланд»

Психиатрическая рабочая колония Новинки

(бывшая 1-ая Советская трудовая колония

душевнобольных Новинки)

Хауптсгебит Минск

д. Новинки

14 августа 1941 года

17 часов 00 минут

— *Oh, Sie sprechen Deutsch? — спросил я с некоторым удивлением. *О, вы говорите по-немецки?

— * Vermutlichnicht so sehr wie Sie. — ответила девушка и добавила по-русски, — Всего лишь школьный курс. *Не настолько хорошо, как вы.

Странно конечно, что я, для, кого русский язык, можно сказать, родной, не сразу понял ее, а она мгновенно подобрала немецкое определение слова, которого точно нет в школьных словарях. Впрочем, чтобы суметь объединить два, достаточно распространенных слова, в одно, не обязательно быть лингвистом.

Пора заканчивать с ней и поговорить с этим Крюковым. Может в разговоре с ним всплывет какая-то информация, которая мне поможет разобраться, кто эта Гальперн цайтрайзендер или обычная сумасшедшая.

— Прервемся пока. — сказал я, вставая со стула. — Отдыхайте. Набирайтесь сил. Нам еще о многом нужно будет с вами поговорить. Насчет бритвы я не уверен, что вам ее можно иметь, а все остальное, прослежу, чтобы доставили уже к утру.

Крюков ждал меня у двери вместе с бойкой старушонкой Беляевой.

— Пойдемте, Григорий Валерьевич в ваш кабинет. — предложил я ему и вежливо пропустил вперед. А затем попрощался с медсестрой.

Часовой вернул мне фуражку и бодро отсалютовал.

Я всю жизнь прожил в городе. Даже в детстве я практически никогда не бывал на природе. У нашей семьи не было ни загородного имения, ни дачи.

В деревню мы выезжали тоже крайне редко, только в гости к нашим немногочисленным друзьям, но каждый из этих выездов я хорошо помнил. Мне нравилась эта особая деревенская атмосфера. Атмосфера глуши.

Мычание коров на закате. Копошащиеся в пыли, вместе с голозадыми деревенскими ребятишками, куры на сельских улицах. Нагло-ленивые коты на заборах, смотрящие на тебя с таким превосходством, с каким даже фюрер не смотрит на евреев.

Деревенские девушки в платочках, почему-ты прыскающие в кулак при одном только виде маленького барчука в костюмчике и с шелковым платком на шее.

Мужики, проезжающие мимо на скрипящих подводах с таким гордым видом, с каким, наверное, лишь римские императоры выезжали на свои триумфы.

А еще время. Время в деревне идет совсем по-другому. Оно вязкое, тягучее. Располагающее к неге. Особенно по вечерам, которые как-то совершенно незаметно умудряются переходить в ночь.

Ту особенную деревенскую ночь, с которой так не хочется расставаться, чтобы променять ее нежные и удивительно ласковые объятия на холодные цепкие руки постели.

Так мы и шли к главному корпусу. Доктор спереди, я чуть позади, чтобы не вынуждать его к беседе. Я наслаждался деревенским вечером. Сейчас же август. Должен быть звездопад. Ведь он в августе, по-моему. Нужно обязательно выйти ночью полюбоваться. С детства люблю это зрелище. Смотришь и кажется, что небо теряет звезды.

Кстати, маленьким я так и думал, что небо осенью просто сбрасывает старые звезды, как деревья листву, а к весне вырастают новые.

Вскоре Крюков поравнялся со мной и начал мне рассказывать про свою вотчину.

Как будто мне было интересно слушать о том, что колония существует с 23-го года и рассчитана на 300 больных. Зачем-то он мне рассказал, о своем предшественнике — главвраче, который был рачительным хозяином и хорошим психиатром. Хорошим? Нужно быть хорошим психиатром, чтобы выдавать метлы и лопаты идиотам? Это у русских называется «трудотерапия». Как будто дураков можно вылечить работой. Работой можно только занять. Если бы работой можно было вылечить в мире давно уже не было бы столько идиотов.

Должен признать, что в истории больницы имели место моменты, которые меня позабавили. Когда-то это здесь располагалось поместье некоего Верниковского, гуляки и пьяницы, промотавшего все свое состояние, а землю в 70 десятин продавшего земству под психиатрическую больницу на 500 мест. Вот ведь как бывает. Больница для дураков с дурака и началась.