Так кто же открыл?

— Эти цепи моя награда, — сказал как-то Колумб.

На весах истории перевесили именно они. Америку открыл Колумб.

Во время царя Алексея Михайловича дьяк Крякутный, произведя сложнейшие расчеты и добыв водород, наполнил им пузырь и взлетел с его помощью выше городской колокольни.

О полете было велено составить царю отписку.

— С чем был пузырь? — спросил писец, составлявший документ.

— Говорят, с водородом с каким-то.

«Экак хватил, водород-то еще не открыт», — подумал писец и написал «с дымом».

На приеме у царя Крякутный, понимая цену изобретения, держался с достоинством.

— Значит, на пузыре с дымом летал? — спросил его царь.

— С водородом.

— Я и говорю — с водородом. Экой молодец — дым запряг!

На смертном одре дьяк посинелыми губами шепнул:

— Про водород на памятнике не забудьте.

— Не забудем, не забудем, — заверили его окружающие.

И высекли на могильном камне: «Наполнил пузырь вонючим дымом и полетел».

Не обгоняй прогресс...

На Руси, надо сказать, изобретателям еще долго не везло.

Столетие спустя императрица Елисавета пожелала иметь фарфор своего русского производства. Пригласили из-за границы мастера, но он запил.

— Нужно верить в свой народ! — сказала императрица и назначила делать фарфор химика Виноградова.

На всякий случай Виноградова посадили на цепь.

Русский фарфор был изобретен.

Когда немецкий посол поздравил императрицу с достижением, та указала на князя Черкасова, стоявшего праворучь.

— Все он, — ласково сказала императрица, — он умная головушка.

Идея посадить изобретателя на цепь принадлежала князю.

Во время Персидского похода Степан Разин несколько раз удивил современников. После того, как разинцы обманом захватили и разграбили городок Фарабат, после набегов на далекие туркменские земли, рискнул Степан подойти под самый город ветров Баку. На острове Свиной раскинули лагерь — кругом вода, никто незамеченным не подойдет, еды навезли, воды в ручейках вдоволь.

В июне подошел к острову флот Менды-хана, полтысячи плоскодонных лодок-сандалий.

— Тьма! — забеспокоились казаки. — Ужас как их много. И идут как-то странно, словно одна за другую держится.

А это Менды-хан, чтобы разинские струги ловчее в плен брать, сковал железными цепями сандалии. Плывут, словно сеть стальную тащат.

Но Разин тоже был не дурак:

— Стрелять в первую, в борт, да пониже!

Ударила со струга пушка, ядро пробило борт, тонет первая сандалия, вторую за собой на цепи тащит. Эти две — третью...

Еле унес ноги Менды-хан.

— Уф! Кажись все, — атаман оттер со лба пот. — На Астрахань!

Память народа прихотлива, на весах ее большое кажется легким, малое, легкое тянет сильно. Не остались в песнях-сказках туркменский поход, бои под Рештом и Свиным островом, остался пустяк — персидская княжна.

— А что-то, соколы, я давно свою басурманку не вижу? Ту, что неделю назад мне приволокли. Неужели и ее?..

— Был грех, атаман. Погорячились. Кто-то в воду метнул. Вино в голову ударило.

— Жаль... Полоните новую. Да почернявее, погибче.

Кинули за борт сотню, а в веках осталась одна. Да не просто осталась, знает народ — слаще той ночи ничего нет. «Целу ночь с ней провозжался...» И на Страшном суде тоненькая, в монистах перевесит все разрушенные крепости и потопленный флот.

«Что ж вы, черти, приуныли?..»

Решив создать крепкое централизованное государство, Иван IV начал с подбора кадров.

Опричнина выдвинула Малюту Скуратова.

— Головы им надо рубить, боярам, — изложил свою программу Малюта.

Царь понял, что перед нем не человек, а клад.

Стали рубить!

— Учет-то ты ведешь? — спохватывался иногда Иван.

— Веду! — твердо отвечал Скуратов.

Государство крепло. Когда бояр стало мало, убили царевича и отравили царицу.

В случайной стычке с ливонцами погиб Малюта.

— А как у него все-таки было с учетом? — забеспокоился царь.

Учета не оказалось.

— Душегуб, кровопиец! Опозорил меня, колодник! — запричитал Иван и приказал восстановить по расспросам списки убиенных.

Он понимал, что государство — это прежде всего учет.

Еще Иван Грозный был новатором. Во время разгрома, который он учинил непокорному Новгороду, вместо «ручного усечения», как называли тогда отрубление головы, царь придумал казнь «без кровопролития». Женщин и детей бросали в Волхов, а затем шестами заталкивали под лед.

Если на Западе вопрос о нежелательном наследнике часто решался с помощью кинжала, то Иван Васильевич своих незаконнорожденных детей душил лично.

— Оно, может, и жалко мне их, — объяснял царь, если кто-нибудь из опричников по пьянке заводил разговор на эту деликатную тему, — да ты пойми, дурья голова, помру, сколько претендентов объявится? Поди разберись с ними. Охо-хо, и все самому делать надо, вам, обормотам, разве такое доверишь?

Но самый крупный вклад он внес, несомненно в дело выбора невест. Был женат семь раз, да еще пытался в старости подъехать с предложением к английской королеве Елизавете.

— Как есть пошлая девица, — жаловался потом царь послу Писемскому, — не хочет иностранка. Не личусь я ей. А раньше-то, бывало, как славно!

Да, когда Иван был помоложе невесту ему выбирали по конкурсу. В одном случае ко двору свезли 1500 девок.

— На вид-то они все ничего, да пощупать надо, чтобы тугая была, румяна тоже обман, — беспокоился царь. — Мне ведь не просто так для баловства, мне род надо продолжать.

Пощупав и отмыв румяна выбрали Марфу Собакину. Та с испугу умерла. Пришлось проводить дополнительные два тура.

Когда через 360 лет гроб Собакиной вскрыли, Марфа лежала не тронутая тлением. «Уж не подсыпали ли ей яду?» — задумались ученые.

Это сейчас конкурсы красоты кончаются обмороками.

Дон Мигель Сервантес де Сааведра, прежде чем приступить к написанию очередного романа, решил заручиться хорошим художником. Он обратился с письмом к Гюставу Доре.

— Помилуйте, за честь почту! — откликнулся тот. — Всю жизнь мечтал сделать с вами книгу. Особенно о рыцарях. Знаете — шпоры там разные, арбалеты, наплечники...

Через неделю он позвонил Сааведре.

— Рисунки готовы, — сообщил маэстро, — можете смотреть. Учтите, издательство отпустило на книгу 20 печатных листов. Я занял рисунками 8. Так что укладывайтесь в 12.

— Как готовы? — заметался писатель. — Я еще только текст вчерне набросал, Росинанта придумал, а вы уже...

Но мастер оформления был неумолим.

Телефон звонил каждый день.

— В третьей главе убрал одну мельницу, — сообщал Доре. — В последней добавил виньетку. Начальную фразу книги сократите до 70 знаков.

Сервантес жил на валидоле.

— На форзаце нарисовал медный тазик, — информировал Гюстав. — Знаете такой — брить бороду? Введите в сюжет. И, вероятно, придется снять сцену со львами: клетка плохо смотрится.

Над Севильей плача пролетали дикие гуси.

Когда осел вез рукопись в типографию, дона Мигеля уже не было. Он умер, подогнув ноги. Дизайнер, который планировал ему склеп был тоже творцом — сделал могилу в виде буквы "Г".

Говорят, что этот рассказ сплошной вымысел: Доре жил после Сервантеса триста лет спустя — но взаимоотношения оформителя и автора тут отражены правильно.

Рассказ показался нам удобной ступенькой, чтобы незаметно перейти от мрачного средневековья к радостному и веселому Новому времени. Ведь то, что мы написали о Сервантесе и Доре сейчас происходит то и дело в литературе, театре, в музыке.

— Передайте своему Баху, что пиччикато в его фуге я играть не буду. Может жаловаться куда угодно. Я слышу эту вещь по-своему, — говорит в телефонную трубку солист, поглаживая любимую скрипку.