Пусть артиллерия и егеря уже успели проредить шеренги неприятеля на четверть — всё равно французов наступало очень много. И в данном случае следовали бонапартовские войска вне зоны действия основного количества заложенных ранее фугасов-камнемётов. Выходили только на два.
Оставалось надеяться на пехотинцев корпуса Дохтурова. А чего бы и не надеяться? — в своё время и без моей помощи выстояли, а тут им такой «бонус»…
Наступающих традиционно приняли на картечь с редутов — идут. Пока артиллеристы перезаряжают пушки, вступает в бой пехота: первый залп — и полетели во врага пули…
Теперь достать новый патрон, скусить, насыпать немного пороха на полку, остальной высыпать в ствол ружья, бумагу патрона забить в качестве пыжа, пулю тоже в ствол… Ружьё готово к выстрелу!
При дальности прицельной стрельбы того (этого) времени, в наступающего противника успеешь дать два-три залпа.
А вот и он! С разгона и со всей ненавистью вытерпевшего прицельную (относительно, конечно) стрельбу по себе…
В общем, дальше встречный залп и резня на штыках «стенка на стенку».
А любой бой в таких условиях… Каждая рана в корпус — практически смертельна. Нет, не мгновенно, но неизлечима в условиях начала века девятнадцатого.
Маленькая дырочка в туловище… А что там ещё пронзил штык или шпага внутри поражаемого?
Печень? Почку? Лёгкое? Желудок? Во всех перечисленных случаях гарантировано внутреннее кровоизлияние с самым что ни на есть летальным исходом.
Глубокая колотая рана в корпус — смертный приговор. (Это ещё если про нестерилизованное оружие не вспоминать.)
Это вам не двадцатый век, когда хирурги умеют под наркозом кожу рассечь, до повреждённой «требухи» добраться и даже иногда её «заштопать» до «совместимого с жизнью состояния»…
Рубленая — значительно менее опасна, если, конечно, какой-то из важных кровеносных сосудов не перерезан. Разрезаны мышцы? Если нет заражения, то есть шанс. И неплохой. Долго заживать будет, болезненно, мучительно, но в конце концов заживёт. Может, даже и калекой останешься, но, скорее всего, просто шрамом обзаведёшься…
Цветная лавина продолжала неумолимо надвигаться на наши позиции, но неожиданно снова замерла.
Это для других неожиданно, а для меня предсказуемо: вражеские солдаты снова увидели выскочивших из укрытий и удирающих к своим минёров. Именно это наблюдалось и раньше. Два раза. Как раз перед началом «огненно-грибного» сезона. Очень уж не хотелось нашим зарубежным «гостям» влететь с разбега в тот пылающий ад, наличие которого они уже пару раз наблюдали.
Тормознули ребята. И ещё минуток с пять переминались с ноги на ногу в ожидании… Зря ожидали. Блеф это был. Пустышка. Именно для того, чтобы постояли под огнём Одиннадцатого и Тридцать шестого егерских, а заодно и всей артиллерии центра. А ведь дистанция хоть и не картечная, но и гранаты немало народу выкосили, да и молодцы-егеря имели уже практически убойную дистанцию, когда могли выцеливать вполне конкретных людей, а не тупо палить по надвигающемуся строю.
В результате, когда французским (и прочим) офицерам удалось-таки двинуть на рубеж перехода в атаку подчинённые им силы, те были уже если и не «огрызком» от исходного, то, во всяком случае, весьма сильно потрёпаны.
Стоящим во вражеском строю наверняка до жути хотелось разрядить свои ружья в спины моих удирающих ребят, и плотный залп практически стопроцентно разорвал бы минёров в клочья. Но нельзя — это бы означало либо перезарядку под огнём наших егерей, то есть ещё несколько десятков жизней в обмен на две, либо атаку на наши полки не с ружьями, а с «пиками».
А одиночные выстрелы даже самых лихих стрелков по «бегущей и петляющей мишени» — совершенно несерьёзно. Из положения стоя к тому же, в достаточно невротическом состоянии…
Тронулись вражеские колонны. Пошли, поняв, что очередного фейерверка не будет.
Неправильно поняли — последний подарок был им всё-таки припасён: на данном участке находилось только два фугаса, но и их хватило для соответствующего воздействия: земля встала дыбом перед наступающими. Казалось, что сама планета швырнула им в лицо и прочие части организма ту щебёнку, что закладывали мои ребята в эти самые фугасы. Можно сказать, что в упор наступающим выпалили сразу две «Царь-пушки». Картечью. Каменной.
В строю врага образовались практически два «коридора»…
И сразу плотный залп нашей линейной пехоты…
Как выяснилось позже, именно полковник Айгустов, командир Либавского пехотного, не стал дожидаться команды сверху и приказал атаковать…
Его подопечные ринулись в контратаку на слегка замявшегося противника. Через пару минут примеру либавцев последовал Софийский пехотный, а за ним и Московский. Командиру Псковского ничего не оставалось, как присоединиться к общему порыву дивизии…
— Что они там творят! — в сердцах крикнул Дохтуров. — Приказано было стоять, а не атаковать! Сомнут же сейчас дураков!
— Не скажите, Дмитрий Сергеевич, — отозвался кто-то из окружения командующего корпусом, — наши молодцами держатся. Здорово врезали французам…
— Может, да, а может, и нет, — оборвал оппонента генерал. — Так рисковать нельзя! Капитан Демидов!
— Слушаю, ваше высокопревосходительство! — немедленно подскочил я к командиру корпуса.
— Бригаду Скалона туда, — и протянутая рука указала приблизительное место дислокации драгун на ближайшее время. — Адъютанта я всё равно отправлю, но вы обещали более быстрое средство оповещения…
— Разрешите выполнять?
— Приказываю выполнять!
Вполне разумное решение: либо прикрыть возможное место прорыва кавалерией, либо приготовить её к преследованию разбитого противника.
Ведь это готовый к обороне строй линейной пехоты практически непрошибаем для кавалерии (исключая кирасир) — там и дружным залпом встретят, и ощетинятся штыками так, что не подберёшься…
А вот пехота врага, только что смявшего боевые порядки твоих мушкетёров или егерей, — совсем не свернувшееся для обороны от кавалерии каре: заряды расстреляны, строй нарушен… Рубить такое для конников — одно удовольствие…
Пяти минут мне хватило, чтобы добежать до Афины и доскакать в указанное генералом место.
Две ракеты белого дыма ушли в небеса ещё через минуту. (Чёрный дым был бы сигналом Сумскому гусарскому.)
Ещё десять минут, и кавалерийская бригада, увидев сигнал, стала выходить на исходные…
Они шли галопом. Все как один на серых лошадях.
То есть не вся бригада на серых и не все галопом, но те полтора десятка всадников, что неслись впереди основной колонны, сидели именно на серых.
Когда подскакали, стало понятно, что это музыканты.
Полковой или бригадный оркестр.
Построились, не сходя с коней, отдышались… И, дождавшись приближения Иркутского драгунского, именно (извините за плагиат, Михаил Афанасьевич) «врезали» марш.
И какой марш!
Ай да Серёга! Ай да сукин сын!! Ай да умница!!!
Пусть это было и не исполнение на уровне даже небольшого духового оркестра двадцатого века, но «вставило»! Даже мне.
Пусть не было геликона, но трубы, валторны, фаготы и флейты сумели передать главное — настроение.
Над полем боя (вернее, в ближнем его тылу) зазвучала самая (на мой взгляд) гениальная музыка из всего, что создали все композиторы мира от его сотворения и до наших дней. Музыка, неспособная «не зацепить» солдата, идущего в бой.
Пушечная канонада, ружейные выстрелы были просто органичной «приправой» к главному «блюду» в, так сказать, «акустическом» смысле.
Все ближайшие окрестности, перекрывая грохот взрывов, накрыли звуки бессмертного «Прощания славянки».
Музыканты «целовали медь» во всю мощь своих молодых и здоровых лёгких, а подходящие драгуны, перестраиваясь из походной колонны в готовую для атаки шеренгу, просто всем своим видом являли готовность дать ответ на вопрос: «Где Илья твой, и где твой Добрыня?..»
Молодец всё-таки Горский! Этот марш стоил всех песен Высоцкого, Окуджавы и иже с ними. Всего того, что Серёга перепёр из нашего времени. Наверное, стоил даже моих «телег-самобранок»…
