Лист облетел. Только могучее дерево, стоявшее в углу двора, так и не сбросило красных, крепко приросших к ветвям листьев, и никакой ветер и дождь не мог сбить их. «Доброе дерево» называли его моряки: под ним всегда находили съедобные трехгранные орехи, можно было пожевать горьковатые листья, можно было посушить их на печке и покурить этот самодельный «табак». Правда, многим после первых затяжек становилось дурно…

Игорь стоял у окна и смотрел на залитый дождем двор комендатуры. Из водосточных труб лились потоки воды и ручьями сбегали к стене замка, образуя большое озеро.

Потоптавшись у дверей барака, солдат поднял капюшон плаща и побежал к воротам. Рыжая Элен, дочь Колера, появилась в чердачном окошке с выстиранным бельем и начала развешивать его.

Надоевшая картина, которую Микешин видел изо дня в день. Он неподвижно уставился в одну точку, почти не замечая того, что делалось во дворе, думал о столкновении, происшедшем сегодня во время раздачи брюквенного супа. Как обычно, баланду раздавал Юрий Линьков. Он отворачивался от котла, боясь быть пристрастным, и не глядя опускал в него большую чумичку, стараясь разливать всем поровну. За ним ревниво следило множество глаз. Вдруг раздался истерический выкрик Орехова, механика с «Днепра»:

— Одну густоту налил, сволочь! Смотрите!

Орехов подскочил к получавшему баланду штурману Мальцеву и рванул у него миску. Мальцев потянул ее к себе. Орехов дернул, миска выскользнула из рук Мальцева, упала, и жиденький суп с мелко накрошенной брюквой оказался на полу.

Мальцев, грубо выругавшись, наклонив голову, бросился на Орехова, сбил его с ног, и оба покатились по полу, давя спинами брюкву. Это была тяжелая, отвратительная картина. Два слабых, обессиленных голодом человека, забыв все, пытались задушить друг друга.

Дерущихся растащили. Мальцев собирал руками брюкву с затоптанного, грязного пола.

Орехов сидел на стуле и бессмысленно смотрел на котел. Побледневший Линьков, пользуясь правом старшего, твердо проговорил, обращаясь к Орехову:

— Придется тебе, Сергей Васильевич, остаться без супа. Позор!

Механик вскочил:

— Ты своим больше наливаешь! Я все знаю. Дружки-приятели, а другому одну воду. Да? — Он злобно посмотрел на старшего.

Линьков закусил губу.

— Для меня все дружки-приятели, но если так… на ложку! Ты теперь будешь разливать… Бери! — закричал Линьков, видя, что Орехов не двигается с места. — Бери же!

Он сунул Орехову чумичку в руки и отошел от котла.

— Ну и буду. Подумаешь! Во всяком случае, почестнее тебя… Подходите!

Орехов опустил чумичку в котел, помешал и выжидающе посмотрел на моряков, но никто не протянул ему миску.

— Отдай ложку Линькову, Сергей. Не позорь себя и нас. Хорошо, что никто из команды не видел этого; у них таких случаев еще не бывало. Отойди от котла. Давай, Юрий.

Это негромко сказал Чумаков, и Орехов, что-то пробурчав, снова сел за стол, обхватив руками голову. Линьков наполнил все миски, а остаток супа, который обычно раздавал как добавку, налил в миску Орехова, одиноко стоявшую на столе. Ели молча. Всем было не по себе. Орехов не дотрагивался до супа, но потом голод пересилил все другие чувства, и он хмуро спросил, берясь за ложку:

— Так что? Есть можно? — и, не дожидаясь ответа, жадно принялся хлебать баланду.

— Ешь, — разрешил Линьков и добавил, чувствуя поддержку и одобрение товарищей: — Но смотри… Следующий раз тебе это так не пройдет. Понял?

Орехов исподлобья взглянул на старшего и ничего не сказал…

Было ясно, что в лагере начался процесс превращения людей в безвольную массу. Это входило в планы тюремного начальства: это был этап, приближавший интернированных к «приличной» смерти.

Что-то нужно предпринять, как-то сопротивляться…

Игорь думал о тайном ночном собрании, на котором коммунисты решили организовать нелегальное бюро и попытаться помочь людям. Как? Этого еще пока никто не знал. Нужно было сначала создать крепкое, надежное и хорошо законспирированное ядро.

Моряки долго не могли расстаться с надеждой на обмен. Трудно было отказаться от мечты о возвращении на родину, но теперь эта мечта окончательно исчезла. Прошло слишком много времени. Люди теряли веру в жизнь. Надо было их поддержать…

Между тем во дворе комендатуры происходило что-то необычное. Через открытые ворота в замок входила группа людей. Они были оборванные и мокрые, с изможденными бледными лицами. Некоторые держали в руках чемоданы, у других за плечами висели рогожные мешки на веревочных лямках.

Унтера суетились вокруг прибывших. Игорь с любопытством разглядывал новых людей: с ними теперь придется жить. У окон уже толпились все интернированные.

— Ребята, да ведь это наши! — крикнул кто-то позади. — Вот, смотрите! Это же Лешка Тихий Ход с «Северолеса». Я его фигуру из тысячи отличу…

Действительно, на дворе стояли советские моряки с трех ленинградских судов, захваченных гитлеровцами в Данциге, Любеке и Гамбурге. Но почему они в таком ужасном виде?

Встретились друзья. Обнимались. Засыпали друг друга вопросами. Игорь с удивлением узнал своего бывшего капитана с «Колы» — Дробыша. Георгий Георгиевич в измазанном глиной, порванном, наспех зашитом белыми нитками костюме, в хлопающих желтых ботинках, с руками, перебинтованными грязными тряпками, в обвисшей фетровой шляпе, производил жалкое впечатление. На шее надулся огромный, со сливу, фурункул.

Ничего не осталось от прежнего надменного, франтоватого Дробыша, каким его помнил Микешин.

Игорь подошел и поздоровался. Дробыш безразлично скользнул по нему глазами и ответил:

— Здравствуйте.

Кто-то хлопнул Микешина по плечу, он обернулся и увидел стоящего перед ним Германа Сахотина, своего соученика по мореходному училищу. Игорь не встречал его много лет.

Сахотин, так же как и Дробыш, выглядел плохо: худой, оборванный, в пятнах и рубцах от нарывов.

— Микешин, привет. Ну как у вас тут? Кормят сносно? — спросил Сахотин, пожимая Игорю руку. — Дай закурить.

— Кормят плохо, а курева у нас давно нет.

Глаза у Германа потухли, и, казалось, он потерял интерес к Микешину.

— Откуда ты, Сахотин? Где вас так измучили?

— Эх, рассказы потом… Пожрать бы. Короче, в аду были. Как только ноги унесли! Что мы видели, если бы ты знал! — Лицо Сахотина начало дергаться. — Слушай, дай хлебца кусочек, иначе я сдохну, — закончил он плачущим шепотом.

Микешин покраснел. Хлеб он уже съел.

— Нет у меня хлеба, Герман. Съел, — извиняющимся тоном произнес Микешин.

Сахотин ничего не сказал и отошел к другой группе интернированных.

Игорь не жаловал Сахотина, но сейчас ему стало неприятно оттого, что он ничем не смог помочь товарищу.

Среди приехавших мелькнуло еще знакомое лицо. Игорь не сразу узнал Уськова, замполита с «Унжи». Его круглое лицо вытянулось, из-под кожи выпирали кости…

Новички рассказывали страшные вещи. После начала войны их собрали в концентрационном лагере в Беренсгофе. Кормили там еще хуже, чем в «ILAG-99», и заставляли много работать. Гитлеровцы одели моряков в оскорбительную арестантскую одежду, ежедневно кого-нибудь избивали. Люди на глазах таяли, начали болеть и до того ослабли, что еле волочили ноги.

Беренсгофцы рассказывали, как забивали насмерть людей, как десятками гибли наказанные «лишением пищи». Видели они и массовые расстрелы…

Моряки слушали молча, сжав кулаки. Иногда кто-нибудь не выдерживал и шептал:

— Какие мерзавцы! Изуверы…

Но были и приятные вести. Беренсгофцы рассказали, что конвоиры, сопровождавшие моряков в Риксбург, относились к ним хорошо: давали хлеб, сигареты, сахар. Этот взвод побывал на фронте, и солдаты узнали, почем фунт лиха. Они обижались, когда их отождествляли с СС или тюремной охраной. Одного конвоира спросили, как дела на фронте. Он оглянулся вокруг и, махнув рукой, сказал: «Scheise»[29].

А самое главное — моряки узнали, что Ленинград и Москва держатся и что, несмотря на неудачи, Советский Союз бьет фашистов….