Это были первые сведения, просочившиеся в Риксбург с воли.

За ужином Игорь, сидевший за одним столом с Линьковым, заметил, что тот мрачно пьет один «шалфей». Обычного полпайка хлеба, который все оставляли от обеда, у него не было.

— Что, Юра, не утерпел? — сочувственно спросил Микешин.

— Да нет… — Линьков сконфуженно улыбнулся. — Выменял на сигарету.

— У кого?

— Вон у того длинного. — Линьков показал на входившего в комнату Сахотина.

Микешин удивленно присвистнул. «Значит, у Сахотина были сигареты?.. Коммерсант!..

— Напрасно.

— Знаю. Не выдержал искушения. Увидел, как он курит за шкафом, и подошел, — виновато сказал Юрий, принимаясь за «шалфей»…

Ночью состоялось первое заседание партийного бюро. Собрались в углу у койки Чумакова. В бюро входили: Чумаков, Горностаев, Зайцев — замполит с «Крамского», Барышев — механик с «Днепра» и Ситов — моторист с «Тифлиса».

Первым взял слово Горностаев:

— Товарищам надо помочь. Они в худшем состоянии, чем мы. Обязать доктора Бойко под любыми предлогами положить как можно больше новичков в ревир[30]. Там все же дают суп получше, чем наша баланда. Как-то надо освободить их от лагерных работ. Еще что?

— Пусть наши повара дают им больше супа. Хотя бы первое время. Может быть, стоит дать Кронфте часы или что-нибудь из вещей. Попросить. Он, кажется, парень ничего, — предложил Чумаков.

— Правильно. И это можно использовать.

— Собрать кое-какие вещи и обменять на картошку у Колера для более слабых. Поручить это Виктору Шургину. Он работает под начальством Колера.

Больше ничего придумать не могли.

Разошлись так же незаметно, как и собрались.

Чумаков отозвал в сторону Бойко и тихо, чтобы никто не услышал, сказал:

— Федор Трофимович, надо положить побольше ребят из Беренсгофа к вам в ревир. Отберите самых слабых.

Бойко испуганно посмотрел на Чумакова:

— Что вы, Константин Илларионович, как же я могу? Меня контролирует доктор Шнар. Если он узнает, меня выгонят и я вообще не смогу оказывать помощь!

— Вы получаете добавочную миску супа за вашу работу в ревире? — безжалостно спросил Чумаков, смотря доктору прямо в глаза.

Бойко смутился:

— Да. Но какое отношение это имеет?..

— Никакого, Федор Трофимович. Надо помочь товарищам.

— Хорошо, я постараюсь. Попробую… Но не знаю, что выйдет…

— Попробуйте. Все выйдет.

Бойко попробовал, и самые слабые беренсгофцы были уложены в лазарет…

А на кухне весельчак повар Сеня Гвоздев, по прозвищу Гвоздик, вел странную беседу со своим начальником — кухонным унтером Кронфтой.

Кронфта был навеселе. Он положил раненую ногу на табурет и разглагольствовал, поглядывая добрыми осоловелыми глазами на Гвоздика:

— По мне, эта война — шайзе. Ты думаешь, мне не жаль вас? Жаль. Наш комендант сволочь. Я все знаю. Ладно. Я-то на фронт больше не попаду. Нога. Видишь? Вот приехали ваши. Все больны. Мне жаль вас…

Кронфта утер кулаком пьяную слезинку. Гвоздик воспользовался моментом:

— Гер Кронфта! Очень шлехт лейте. Кранк, Вениг эссен[31]. Ну, побольше брюквы им давать. Кольраби! Они очень просили. Понимаешь, дуб? Эх… языка не хватает. Вот просили вам передать… — Гвоздик вытащил из-за пазухи целлофановый пакет и вытряхнул из него три шелковые рубашки-безрукавки.

— Дизе беренсгоф лейте[32]. Кольраби. — Гвоздик показал на котел и отчертил рукой уровень.

Унтер снял ногу со скамейки. Глаза его протрезвели. Он пощупал пальцами шелк, одобрительно прищелкнул языком и отодвинул от себя рубашки:

— Кронфту не надо покупать. Он сделает и так. Мне очень жаль людей. Отдай им обратно. Впрочем… — унтер снова придвинул к себе пакет и вытащил из него одну рубашку. — Эту я возьму. Подарю там, внизу, одной фрау, а эти отдай обратно.

Плацем по направлению к кухне танцующей походкой шел Вюртцель. Кронфта сгреб рубашку, сунул ее в карман брюк и закричал на Гвоздева:

— Работать, работать!..

Виктор Шургин выменял у Колера картошку. Наиболее истощенные беренсгофцы, несмотря на голод в лагере, стали получать немного больше, чем остальные. Часть из них лежала в ревире, в кухне им наливали полные баки супа, кое-кого подкармливали колерской картошкой.

Это была первая победа организации.

Георгий Георгиевич Дробыш жил в лагере замкнуто. Он мало разговаривал с капитанами других судов, часами гулял по плацу, делая бесконечное количество кругов около колодца. Гулял он один, опустив голову, глядя себе под ноги и, казалось, не замечая окружающего. Иногда по его лицу пробегала судорога, он что-то бормотал и делал рукой рубящий решительный жест.

Микешин с удивлением наблюдал за капитаном. Он видел не однажды, как Дробыш, зайдя за деревянную будку уборной, вынимал жестяную банку с окурками, которые, наверное, набрал в Беренсгофе, жадно затягивался несколько раз и снова быстро прятал банку. Он никогда ни с кем не делился и не предлагал «затяжку», как это делали почти все, кому удавалось заполучить сигарету.

В одну из прогулок Дробыш подошел к «Маннергейму», снял свою фетровую шляпу и что-то говорил ему. Гестаповец улыбался, показывая красивые зубы, и смотрел на Дробыша своими совиными глазами, сочувственно кивая головой. Потом они разошлись, и Дробыш продолжал гулять.

— О чем это вы с ним, Георгий Георгиевич? — спросил Микешин, догоняя капитана.

Дробыш неприязненно посмотрел на Игоря и нехотя ответил:

— Я себя очень плохо чувствую. Просил, чтобы мне давали добавочную миску.

— И что, будут давать?

— Обещал.

— Вам повезло. Правда, к нему никто не обращался.

— Почему?

— Гестаповец…

— А… не все ли равно! — с сердцем сказал Дробыш и быстро зашагал от Игоря…

Теперь «Маннергейм», приходя на плац, искал глазами капитана и, найдя, подзывал к себе. Они мирно беседовали по-английски. Иногда во время таких бесед Дробыш улыбался. Это раздражало моряков.

Как-то Горностаев иронически заметил Дробышу:

— О чем ты с этим мерзавцем разговариваешь? Мировые проблемы решаете или что-нибудь поинтереснее?..

Дробыш спокойно ответил:

— О разных вещах. Вот просил лекарства мне достать. Да он не такой плохой, между прочим. Всегда спрашивает, в чем мы нуждаемся. Обещал газеты присылать, книги. Может быть, радио поставят…

Горностаев круто повернулся и пошел в сторону.

Моряки относились к Дробышу недружелюбно. С большинством капитан не считал нужным разговаривать и держался надменно. Все ненавидели Дробыша, когда он нес свою «дополнительную миску», которую получал теперь по распоряжению «Маннергейма». Моряки считали, что получает он ее несправедливо: есть более истощенные. Повара старались налить ему как можно меньше, Дробыш ругался, требовал и раз даже позвал на помощь Вюртцеля. После этого на кухне его возненавидели еще сильнее…

По заключению доктора Бойко, самым истощенным в лагере был пожилой кочегар Нестеров. В ответ на все просьбы и ходатайства Горностаева начальство разводило руками: «Дали бы добавку, да не из чего».

Однажды Курсак спрятался в темной нише на лестнице и, когда Дробыш проходил мимо со своей миской, выступил вперед:

— Отдайте суп Нестерову. Он совсем ослаб, — проговорил Курсак, смотря на Дробыша ненавидящими глазами. — Лучше отдайте, а не то…

Капитан резко отвел руку Курсака:

— Может быть, я должен отдавать в лазарет весь свой рацион, а сам умереть с голоду?

— Отдай суп! — задыхаясь, прохрипел Курсак и дернул за миску.

Почти весь суп выплеснулся. Дробыш растерянно оглянулся, ища поддержки.

По лестнице поднимался Гайнц. Он уже заметил на площадке неопрятную брюквенную лужу.

— Что тут происходит? Untermensch![33]