— Я скучаю по обоим, по маме и папе, но знаю, что мне лучше быть с вами. Учитывая, сколько я знаю обо всем, не думаю, что я мог бы оставаться дома.

— Ты знаешь слишком много, — говорю я. Я чувствую себя виноватым, что он вынужден есть мою жуткую стряпню на полу в брошенном доме вместо того, чтобы угощаться маминой едой за обеденным столом.

— Сэм, мне жаль, что ты оказался втянутым в это дело, — говорит Шестая. — Но очень приятно, что ты здесь.

Он краснеет.

— Не знаю, как объяснить, но я начинаю чувствовать, что каким-то странным образом имею отношение ко всей этой ситуации. Можно вас кое о чем спросить? Как далеко от Земли находится Могадор?

Я вспоминаю, как когда-то Генри подул на семь стеклянных шаров, и они ожили. И вскоре мы смотрели на движущуюся модель нашей солнечной системы.

— Он гораздо ближе, чем Лориен. А что?

Сэм встает.

— Как долго туда добираться?

— Наверное, несколько месяцев, — говорит Шестая. — Зависит от типа корабля и от типа энергии, на которой он работает.

Сэм кругами ходит по комнате и говорит:

— Думаю, у американского правительства где-то должен быть уже построенный корабль, который способен преодолеть такое расстояние. Я уверен, что это прототип, что он совершенно секретный и запрятан где-то внутри горы, скрытой под другой горой. Но я думаю вот о чем: что, если мы не сможем найти ваш корабль, а нам надо будет перенести битву на их территорию — на Могадор? Нам нужен план Б, верно?

— Само собой. А что у нас в плане А? — спрашиваю я и тут же прикусываю язык. Не могу себе представить, каким образом мы могли бы сражаться против всей планеты Могадор на ней самой.

— Найти мой Ларец, — говорит Шестая. Она снова натягивает на голову одеяло.

— А потом?

— Тренироваться.

— А потом? — спрашиваю я.

— Думаю, заняться поисками остальных.

— Вырисовывается много беготни и мало чего другого. Думаю, Генри и Катарина нашли бы для нас более продуктивное занятие. Например, обучиться тому, как убивать конкретных врагов. Ты знаешь, кто такие пайкены?

— Это те огромные чудовища, которые разрушили школу, — говорит Шестая.

— А краулы?

— Это животные поменьше, которые напали на нас в спортзале, — отвечает она. — А что?

— Эти названия упоминались во сне, который я видел в Северной Каролине, когда вы с Сэмом слышали, что я говорил на могадорском. Но раньше я их никогда не слышал. Мы с Генри называли их просто чудовищами. — Я делаю паузу. — А сегодня у меня был еще один сон.

— Может, это у тебя не сны, — говорит она. — Может, это видения?

Я киваю.

— Мне пока трудно определить разницу. Они по ощущению были такими же, как видения с Лориен, но в этих двух снах я не был на Лориен, — говорю я. — Генри как-то сказал, что видения что-то означают лично для меня. Так всегда и было: в прежних видениях проходили события, которые уже случились. Но сегодня утром я видел… Не знаю. Словно я видел то, что происходило прямо сейчас.

— Чудеса, — говорит Сэм. — Ты прямо как телевизор.

Шестая сминает свою бумажную салфетку и подбрасывает ее вверх. Я инстинктивно поджигаю ее, и она вся сгорает, еще не долетев до пола.

Потом Шестая говорит:

— Это не невозможно, Джон. Известно, что некоторые лорианцы были способны на такое. Во всяком случае, так мне говорила Катарина.

— Но дело в том, что, как мне кажется, я был на Могадоре. Кстати, он именно такой отвратительный, каким я его и представлял. Воздух такой спертый, что у меня слезились глаза. Повсюду серость и запустение. Но как я туда попал? И как этот огромный чувак на Могадоре сумел почувствовать, что я был там?

— Насколько он огромный? — спрашивает Сэм.

— Огромный, вдвое больше солдат, которых я видел, шести метров роста, может, еще выше. Гораздо умнее и сильнее. Это сразу видно. Он явно какой-то предводитель. Я видел его дважды. В первый раз я услышал, как ему докладывал кто-то из рядовых — и речь шла исключительно о нас и о том, что случилось в школе. Во второй раз он готовился подняться на корабль, но перед этим к нему кто-то подбежал и что-то ему отдал. Сначала я не знал, что это, но перед тем как люк корабля закрылся, он специально развернулся в мою сторону, чтобы я смог ясно увидеть, что это было.

— И что это было? — спрашивает Сэм.

Я качаю головой, комкаю свою бумажную салфетку и сжигаю ее на ладони. Я смотрю через заднюю дверь на заходящее солнце, сочетание оранжевого и ярко-розового. Так похоже на флоридские закаты, которыми мы с Генри любовались с нашей высокой веранды. Как он бы был сейчас нужен. Он бы смог объяснить, что все это значит.

— Джон? Что это было? Что у него было? — спрашивает Шестая.

Я поднимаю руку и берусь за кулон.

— Он. Они. У него были кулоны. Три кулона. Должно быть, могадорцы забирали их после каждого убийства. И этот их массивный лидер или кто он там, повесил их себе на шею как олимпийские медали и какое-то время стоял, чтобы я успел их разглядеть. Все они светились ярким голубым светом. А когда я проснулся, мой кулон тоже светился.

— Так ты думаешь, это было предвидение, и ты видел свою судьбу? Или это был просто странный сон, вызванный перенапряжением? — спрашивает Сэм.

Я качаю головой.

— Думаю, Шестая права, и это видения. И думаю, что все это происходит прямо сейчас. Но вот что меня больше всего пугает: тот тип сел в корабль, и велика вероятность, что корабль направляется сюда. И если Шестая права в том, что касается скорости этих кораблей, то довольно скоро он уже будет здесь.

То, что я помню перед Санта-Терезой, — это обрывки из долгого путешествия, которое казалось мне нескончаемым. Я помню пустой желудок, ноющие ноги и, как правило, невозможную усталость. Я помню, как Аделина просила милостыню, просила еду. Помню морскую болезнь и рвоту из-за нее. Помню отвращение, с каким на нас смотрели прохожие. Помню все случаи, когда мы меняли имена. И помню Ларец, такой громоздкий, и как Аделина ни за что с ним не расставалась, как бы туго нам ни было. В день, когда мы наконец постучали в дверь и нам ответила сестра Люсия, он стоял на земле, скрытый у нее за ногами. Я знаю, что она спрятала его в каком-то укромном уголке приюта. Дни поисков ни к чему не привели, но я продолжаю его искать.

В воскресенье, через неделю после прибытия Эллы, мы сидим с ней на задней скамье на мессе. Это ее первая месса, и она занимает ее примерно так же, как меня, то есть никак. Если не считать занятий в школе, она с того самого утра, когда я помогла ей застелить постель, держится в основном рядом со мной. Мы вместе идем в школу и из школы, вместе едим завтрак и ужин, вместе читаем вечерние молитвы. Я очень привязалась к ней, и, судя по тому, что она не отходит от меня, она тоже привязалась ко мне.

Отец Марко бубнит уже сорок пять минут, и я наконец закрываю глаза и думаю о пещере и о том, надо ли сегодня взять с собой в пещеру Эллу. Тут несколько проблем. Во-первых, внутри нет никакого света, а Элла, в отличие от меня, никак не сможет видеть в темноте. Во-вторых, снег еще не растаял, и я не уверена, что она сможет по сугробам дойти до пещеры. Но больше всего меня тревожит то, что, взяв с собой, я поставлю ее под угрозу. Могадорцы могут появиться в любой момент, и Элла окажется беззащитной. Но даже невзирая на все эти препятствия и озабоченность, я все равно очень хочу взять ее с собой. Я хочу показать ей свои рисунки.

Во вторник, за несколько минут до того, как нам надо было отправляться в школу, я подошла к Элле, которая сидела ссутулившись на своей кровати. Дожевывая печенье с завтрака, я заглянула ей через плечо и успела заметить превосходный рисунок нашей спальни, который она порывалась спрятать. Это было поразительно: все детали, точность, с какой переданы все трещины на стене, ее умение уловить мельчайшие блики солнечных лучей, которые по утрам пробивались сквозь окна. Создавалось впечатление, что передо мной черно-белая фотография.