— Тебя тревожит то, что ты не получила свой Ларец? — спрашиваю я после нескольких минут молчания.

— Думаю, это даже стало для меня каким-то дополнительным стимулом. Он пропал, и я ничего не могла с этим поделать. Поэтому я приняла решение, которое считала разумным, и стала разыскивать вас. Я только жалею, что не успела найти Третьего до того, как его нашли они.

— Ну, ты хотя бы нашла меня. Без тебя я бы так долго не протянул. И кстати, без Берни Косара. И даже без Сары. — Как только я произношу имя Сары, Шестая немного ослабляет свое пожатие. Пока мы идем к дому, во мне нарастает чувство вины. Я люблю Сару, но сейчас мне трудно представить, как я мог бы жить с ней — я слишком далеко, я скрываюсь и понятия не имею, куда меня забросит судьба. Единственная жизнь, какую я сейчас могу вообразить, — это моя нынешняя жизнь. Жизнь с Шестой.

Мы подходим к дому, и мне так не хочется, чтобы наша прогулка закончилась. Я тяну время, замедляю шаг, толкусь в конце подъездной дорожки.

— Между прочим, я ведь тебя знаю только как Шестую, — говорю я. — У тебя когда-то было имя?

— Конечно, но я редко им пользовалась. В отличие от тебя, я не ходила в школу.

— Так как же тебя зовут?

— Марен Элизабет.

— Ух ты. В самом деле?

— Почему ты так удивляешься?

— Не знаю. Марен Элизабет звучит как-то очень грациозно и женственно. Наверное, я ждал чего-то сильного и мифологического вроде Афины или, может быть, Зены — знаешь, была такая воинственная принцесса? Или даже Буря. Имя Буря было бы тебе в самый раз.

Шестая смеется, и от звука ее смеха мне хочется прижать ее к себе. Конечно, я этого не делаю, но хочу сделать — и это говорит само за себя.

— Должна тебе сказать, что когда-то я была маленькой девочкой и заплетала в волосы ленточки.

— Вот как. Какого цвета?

— Розовые.

— Я готов заплатить, только бы это увидеть.

— Забудь. У тебя денег не хватит.

— Посмотрим, — говорю я, подхватывая ее игривый тон. — У меня полный Ларец драгоценных камней. Только покажи, где ближайший ломбард.

Она смеется.

— Ладно, я поищу.

Мы так и стоим в конце подъездной дорожки. Я поднимаю глаза и смотрю на звезды и почти полную луну. Я слушаю шум ветра и хруст гравия — это Шестая переступает с ноги на ногу. Я делаю глубокий вдох.

— Я очень рад, что мы погуляли, — говорю я.

— Я тоже.

Я смотрю туда, где она стоит, и очень хочу, чтобы она стала видимой, и я мог увидеть выражение ее лица.

— Ты можешь себе представить, что каждая ночь была бы похожа на эту, что ты живешь и не тревожишься о том, кто или что таится где-то рядом, и тебе не надо все время оглядываться и проверять, нет ли за тобой слежки? Разве это не изумительно — забыть, хотя бы раз, что там, за горизонтом?

— Конечно, это было бы хорошо, — говорит она. — И это будет хорошо, когда мы сможем себе позволить такую роскошь.

— Мне больно от того, что мы вынуждены делать. Мне отвратительна ситуация, в какой мы оказались. Мне бы так хотелось, чтобы все было иначе. — Я ищу в небе Лориен и выпускаю руку Шестой. Она делает себя видимой, я хватаю ее за плечи и поворачиваю к себе.

Шестая глубоко вдыхает.

Я тянусь к ее лицу, и в этом момент заднюю часть дома сотрясает взрыв. Мы вскрикиваем и падаем на землю. Над крышей поднимается столп огня, и языки пламени тут же врываются внутрь дома.

— Сэм! — кричу я. Я с пятнадцати метров вырываю окна на фасаде. Они разбиваются о бетонный тротуар. Из проемов валит дым.

Даже не соображая, что делаю, я уже мчусь к дому. Я делаю глубокий вдох, срываю дверь с петель и вбегаю внутрь.

Все последнее время по ночам я часами лежу без сна с открытыми глазами, вслушиваясь в окружающую тишину. Часто я поднимаю голову, когда слышу в отдалении какие-то звуки — капля воды упала на пол, кто-то повернулся в постели. Иногда я, крадучись, выбираюсь из кровати и иду к окну убедиться, что снаружи ничего нет, явно пытаясь ощутить какое-то подобие безопасности, пусть и обманчивой.

С каждой ночью я сплю все меньше. Я ослабла до полного изнеможения. Я очень плохо ем. Я понимаю, что постоянная тревога не принесет мне ничего хорошего, но, как я ни пытаюсь заставить себя есть и спать, ничего не выходит. А если я все-таки засыпаю, мне снятся ужасные сны, и я снова просыпаюсь.

С того дня, как я увидела в кафе усатого мужчину, прошла неделя, и он с тех пор никак не проявлялся. Но если я его не вижу, это еще не значит, что его нет где-то рядом. Я постоянно возвращаюсь к одним и тем же вопросам: кто был в пещере, кто — или что — был усатый мужчина в кафе, почему он читал книгу с именем Питтакус на обложке, и, самое важное, если он могадорец, то почему позволил мне уйти? Я не нахожу ответов. Даже название книги какое-то бессмысленное. Я нашла в Интернете только короткое изложение той истории: греческий полководец, мастер лаконичных и решительных заявлений, наносит поражение афинской армии, когда она готова вот-вот напасть на город Митилен. В чем здесь смысл?

Если оставить в стороне пещеру и книгу, то я пришла к двум выводам. Во-первых, мне ничего не сделали из-за моего номера. Он пока меня спасает, но как долго это продлится? Во-вторых, могадорцу помешали люди, сидевшие в кафе. Правда, насколько я могу судить о могадорцах, несколько лишних свидетелей их бы не отпугнули.

Я перестала бегать в школу и из школы впереди остальных и теперь хожу вместе со всеми. Чтобы уберечь Эллу, я перестала на людях ходить рядом с ней. Я знаю, что она обижается, но так будет лучше. Она заслуживает лучшего, чем быть втянутой в мои проблемы.

Но во всем этом есть и тень надежды — заметная перемена в поведении Аделины. На ее лбу пролегли тревожные морщины. Когда она думает, что ее никто не видит, ее глаза нервно подергиваются, и взгляд мечется из одного угла комнаты в другой, как у испуганного животного, — так она смотрела многие годы назад, когда еще верила. И хотя мы не разговаривали с тех пор, как я прибежала из кафе и бросилась ей на грудь, эти перемены заставляют меня думать, что, может быть, у меня снова есть Чепан.

Темнота. Тишина. Пятнадцать спящих тел. Я поднимаю голову и смотрю через комнату. На кровати Эллы я не вижу маленького бугорка под одеялом. Покрывало сброшено, и кровать пуста. Ее нет уже третью ночь подряд, а я ни разу не слышала, как она уходит. Но у меня есть более серьезные поводы для тревог, чем думать о том, где она бродит.

Я откидываюсь на подушку и смотрю в окно. Совсем близко висит полная ярко-желтая луна. Ее вид надолго меня завораживает. Я делаю глубокий вдох и закрываю глаза. Когда я их снова открываю, луна из желтой стала кроваво-красной и мерцающей. Потом я понимаю, что вижу уже не луну, а скорее ее яркое отражение в темной воде какого-то огромного водоема. От нее поднимается пар, воздух наполнен железной вонью. Я поднимаю голову и только тогда вижу, что стою на месте кровавого побоища.

Везде разбросаны тела, мертвые и умирающие — последствие войны, в которой нет уцелевших. Я инстинктивно ощупываю себя руками — нет ли колотых или резаных ран, — но я невредима. И тут я замечаю ее — девушку с серыми глазами, увиденную мною во сне, которую я нарисовала на стене пещеры рядом с Джоном Смитом. Она неподвижно лежит на берегу у самой кромки воды. Я бегу к ней. У нее из бока хлещет кровь, льется на песок и уносится в море. Черные волосы прилипли к посеревшему лицу. Она не дышит, и я испытываю настоящие муки, понимая, что ровно ничего не могу для нее сделать. Тут позади меня раздается низкий издевательский смех. Я закрываю глаза, прежде чем обернуться к своему врагу.

Глаза открываются, и поле битвы исчезает. Я снова на своей кровати в темной комнате. Луна обычная, ярко-желтая. Я встаю и иду к окну. Оглядываю темное пространство — все тихо и спокойно. Никаких признаков усатого мужчины, да и вообще ничего. Весь снег сошел, и под луной блестят мокрые булыжники мостовой. Наблюдает ли он за мной?