— И ты не пытался разобраться? — спрашиваю я.

— Конечно, пытался. Я крутил часы так и сяк, пытался использовать дату и час своего рождения и еще несколько вариантов, но ничего не получалось. Через какое-то время я решил, что это просто идиотский колодец с солнечными часами. Но теперь, когда я прочел письмо Генри, то, что он пишет о темных звездах, я знаю, что он дает какой-то ключ ко всему. Отец словно рассказал мне, ничего не сказав. — Сэм широко улыбается. — Он был очень умный.

— Ты тоже очень умный, Сэм, — говорю я. — Это очень смахивает на самоубийство — возвращаться в Парадайз. Но думаю, у нас нет иного выбора.

Я просыпаюсь со стиснутыми зубами и кислым вкусом во рту. Я всю ночь ворочалась — и не только потому, что Ларец наконец в моем распоряжении и мне не терпится уговорить Аделину открыть его сегодня утром, но и потому, что я слишком раскрылась перед слишком многими людьми. Я выставила напоказ свои Наследия. Сколько всего они запомнили? Разоблачат ли меня еще до завтрака? Я сажусь и вижу, что Элла в своей постели. Все еще спят, кроме Габби, Ла Горды, Дельфины и Бониты. Их кровати пусты.

Я уже опускаю ноги на пол, когда в дверях появляется сестра Люсия. Она уперла руки в поясницу, губы недовольно искривлены. Наши взгляды встречаются, и у меня перехватывает дыхание. Но она отступает на пару шагов назад, и пропускает четырех девушек из церковного нефа: они идут, пошатываясь, одуревшие, все в синяках, в разорванной и грязной одежде. Габби ковыляет к своей кровати и падает лицом вперед, вся голова оказывается внутри подушки. Ла Горда потирает свой двойной подбородок и со стоном ложится на спину. Дельфина и Бонита медленно заползают под одеяла. Когда все четверо затихают, сестра Люсия кричит, что пора вставать.

— Всем вставать!

Когда по дороге в туалет я прохожу мимо Габби, она вздрагивает.

Ла Горда стоит перед зеркалом, изучая изменившийся цвет лица. Увидев над плечом мое отражение, она сразу же открывает кран и начинает сосредоточенно мыть руки. Это приемлемо. Я не очень хочу кого-то запугивать, но мне нравится мысль о том, что меня оставят в покое.

Элла выходит из одной из кабинок и ждет очереди к умывальнику. Я беспокоюсь, как бы она не стала меня бояться после того, что я вчера сделала в нефе, но при виде меня она демонстративно поднимает над головой правую руку и сжимает ее в кулак. Я наклоняюсь к ее уху:

— Так ты в порядке?

— Благодаря тебе, — громко говорит она.

Я ловлю в зеркале взгляд Ла Горды.

— Эй, — шепчу я. — Прошлая ночь — наш маленький секрет. Все, что случилось прошлой ночью, — наша тайна, о'кей? Никому не рассказывай.

Она прикладывает палец к сжатым губам, и это меня успокаивает. Но вот смотрит она не очень хорошо. Возможно, наша вражда еще не окончена.

Я настолько занята мыслями о том, что может оказаться в Ларце, что пропускаю утренний поиск интернет-новостей о Джоне и Генри Смит. У меня не хватает терпения дождаться утренней молитвы, чтобы увидеть Аделину, и я ищу ее по всем комнатам. Но не нахожу. Звонит первый колокол на молитву.

Я подсаживаюсь к Элле на одной из последних скамей и подмигиваю ей. На передней скамье я замечаю Аделину. Посередине молитвы она оборачивается, и наши взгляды встречаются. Я глазами показываю ей на то укромное место вверху нефа, где она много лет назад спрятала Ларец. У нее поднимаются брови.

— Я не поняла, что ты пыталась мне сказать, — говорит Аделина после молитвы. Мы стоим в левой стороне нефа под витражом святого Иосифа, в его желто-коричнево-красных отсветах. Ее глаза так же серьезны, как и вся ее поза.

— Я нашла Ларец.

— Где?

Я показываю головой вверх и направо.

— Это я должна решать, когда ты готова. А ты не готова. Совсем не готова, — говорит она сердито.

Я расправляю плечи и сжимаю зубы.

— Для тебя я никогда не буду готовой, потому что ты перестала верить, Эммалина.

Имя застает ее врасплох. Она раскрывает было рот, но не выдает приготовленную тираду.

— Ты не представляешь, что мне приходится выносить от других девушек. Ты бродишь со своей Библией, молишься и перебираешь четки, и тебе совершенно все равно, что меня травят, что у меня есть лишь один друг, что все сестры меня ненавидят, а при этом целый мир ждет, чтобы я его защитила. Даже два мира! Лориен и Земля нуждаются во мне, а я заперта здесь, как животное в зоопарке, и тебе все равно.

— Конечно, не все равно.

Я начинаю плакать.

— Нет, все равно! Все равно! Может, тебе было не все равно, когда ты была Одеттой, и не совсем все равно, когда Эммалиной. Но с тех пор как ты стала Аделиной, а я — Мариной, тебе безразлична и я, и остальные восемь, и то, ради чего мы здесь. Извини, но мне претят твои разговоры о спасении, когда я пытаюсь добиться именно его. Я пытаюсь нас защитить. Я пытаюсь сделать так много добра, а ты ведешь себя так, как будто я чуть ли не зло.

Аделина делает шаг вперед, раскрывая руки для объятия, но что-то ее удерживает, и она отступает. Ее плечи дрожат, и она начинает плакать. Я тут же обвиваю ее руками, и мы обнимаемся.

— В чем дело? Почему Марина не в столовой?

Мы оборачиваемся и видим сестру Дору, которая стоит, скрестив руки на груди. На ее запястьях висит медное распятие.

— Иди, — шепчет Аделина. — Мы поговорим об этом позже.

Я вытираю слезы и ухожу мимо сестры Доры. Покидая неф, я слышу, что Аделина и сестра Дора о чем-то горячо спорят, их голоса отдаются от сводчатого потолка. Я с надеждой приглаживаю волосы.

Перед тем как пробраться вчера ночью назад в спальню, я при помощи телекинеза провела Ларец по темному узкому коридору в левое крыло нефа, мимо вырубленных в каменной стене старинных статуй. Теперь он лежит наверху узкой башенки в северной колокольне, надежно укрытый за запертой дубовой дверью. Пока что он будет в сохранности, но если я не смогу убедить Аделину в ближайшее время открыть его вместе со мной, то придется перепрятывать его в другое место.

Я не вижу Эллы в столовой и начинаю волноваться, что мое Наследие, может быть, дало какой-то обратный эффект, и она оказалась в больнице.

— Она в кабинете сестры Люсии, — говорит одна из девушек, когда я спросила об Элле за ближайшим к двери столом. — С ней была замужняя пара. Наверное, они хотят ее удочерить. — Она кладет себе в тарелку ложку тяжелого сырого омлета. — Счастливая.

У меня подкашиваются ноги, и, чтобы не упасть, я хватаюсь за край стола. Я не вправе огорчаться из-за того, что Элла покинет приют, но ведь она мой друг. Конечно, я знала, что она будет у сестер одной из первых кандидаток на удочерение. Элле семь лет, она симпатичная, умная, приятная в общении. Я искренне надеюсь, что у нее будет дом, тем более что она потеряла родителей. Но, как это ни эгоистично, я не могу позволить ей уйти.

Еще когда мы с Аделиной только попали сюда, было решено, что я никогда не буду претендовать на удочерение. Но сейчас я задумываюсь, может быть, стоило? Может быть, меня бы кто-нибудь полюбил.

Я понимаю, что, даже если Эллу сегодня удочерят, какое-то время уйдет на оформление документов. Так что она пробудет здесь еще неделю, или две, или три. Но это все равно разбивает мне сердце и только усиливает мою решимость покинуть это место сразу же, как только я открою Ларец.

Я с опущенными плечами выхожу из столовой, беру куртку, прохожу через двойные двери и иду вниз по склону, даже не задумываясь, что пропускаю школу. Я выискиваю глазами мужчину с книжкой о Питтакусе. Может, он таится где-нибудь на тротуаре позади торговцев на Кале Принсипаль, перебегая из тени в тень.

Проходя мимо «Эль Пескадора», деревенского ресторана, я бросаю взгляд на брусчатый переулок. Там стоит мусорный бак. Его крышка отодвигается и слетает, сам бак начинает подрагивать, а внутри слышно какое-то царапание. Потом на краю бака появляется пара черно-белых лап. Это кошка. Когда она не без труда выбирается и прыгает на землю, я вижу у нее на правом боку длинную глубокую рану. Один глаз опух и закрылся. Похоже, она умирает от изнеможения и от голода, смирилась с этим и лежит в мусоре.