— Это было трудно, очень трудно. Катарина могла бы помочь, когда у меня появилось Наследие с невидимостью. Она могла бы еще больше помочь, когда я взрослела и мне надо было с кем-то поговорить о женском. Они ведь были для нас на Земле как родители, верно?

— Верно, — говорю я. — Забавно: теперь, когда Генри не стало, мне чаще всего вспоминается то, что раньше больше всего бесило. Например, когда мы перебирались в другое место и долгими часами ехали по шоссе неведомо куда, и все, чего мне хотелось, это только выйти из машины. Так вот: больше всего запомнились наши с Генри разговоры во время этих поездок. Или наши тренировки, которые начались в Огайо. Когда он снова и снова заставлял меня делать одно и то же… Я это терпеть не мог, понимаешь? А теперь не могу вспомнить без улыбки. Вот, скажем, когда у меня проявился телекинез, мы как-то раз тренировались на снегу. Он бросал в меня разные предметы, а я учился их отражать. Мне надо было отбивать их так, чтобы они летели обратно. Генри запустил в меня пакет с приправой для мяса, я сумел развернуть пакет, и он полетел назад, не сбавляя скорости. Генри, чтобы увернуться, в последний момент упал прямо лицом в снег, — говорю я, улыбаясь сам себе. — А сугроб оказался розовым кустом, засыпанным снегом. И все шипы были на месте. Ты не поверишь, как он ругался. Такого я никогда не забуду.

По дороге проезжает машина, и, пропуская ее, мы спрыгиваем в кювет. Она с разгону сворачивает на мощеную дорожку к стоящему неподалеку дому, и из нее выпрыгивает мужчина в черной кожаной куртке. Он колотит во входную дверь и кричит, чтобы ему открыли.

— Ничего себе. Сколько сейчас времени? — спрашиваю я Шестую.

Она идет по направлению к дому и к мужчине, все еще держа меня за руку.

— Какая разница?

Когда мы подбираемся к нему метра на три, мне в нос бьет запах алкоголя. Этот тип перестает стучать и кричит:

— Открой эту чертову дверь, Шарлин, или я не знаю, что сделаю!

Шестая одновременно со мной замечает у него за поясом револьвер и сжимает мне руку.

— Отделай его, — шипит Шестая.

Он стучит и стучит, пока в переднем окне не зажигается свет. Потом женский голос кричит через дверь:

— Убирайся отсюда! Убирайся отсюда, Тим!

— Открой сейчас же! — кричит он в ответ. — А не то, Шарлин! А не то! Ты меня слышишь?

Мы уже на расстоянии вытянутой руки от него. Я вижу под его левым ухом блеклую татуировку: лысый орел со змеей в когтях.

Она кричит, и в ее голосе прибавилось дрожи:

— Оставь меня в покое, Тим! Зачем ты приехал? Почему ты не оставишь меня в покое?

Он колотит и кричит еще громче. Я уже собираюсь придушить его, сдавить у него на шее этого орла вместе со змеей, но тут вижу, как его револьвер медленно выползает у него из-под ремня и потом зависает в невидимой руке Шестой. Она приставляет револьвер к его затылку, засовывает дуло в его русые волосы и с громким щелчком взводит курок.

Мужчина перестает колотить в дверь. Он также перестает дышать. Шестая еще крепче давит револьвером в его голову, потом начинает передвигать прижатое дуло вправо. От вида зависшего перед его лицом револьвера мужчина весь побелел. Он моргает и яростно трясет головой, надеясь очнуться от этого наваждения в своей постели, на скамейке в парке или в баре, из которого приехал. Шестая двигает револьвером из стороны в сторону, и я жду, что она что-то скажет и тогда у него от страха окончательно съедет крыша. Но вместо этого она вдруг разворачивает револьвер в сторону машины. Она стреляет, и на лобовом стекле появляется круглая дыра. Он пронзительно кричит и начинает рыдать.

Шестая снова наводит револьвер ему в лицо, и он замолкает, его губы все в соплях.

— Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, — говорит он. — Боже мой, простите. Я, я, я сейчас же уеду. Клянусь. Я уезжаю.

Шестая еще раз взводит курок. Я вижу, как на фасадном окне вправо сдвигается занавеска, открывая лицо крупной блондинки. Я сжимаю ладонь Шестой, и она отвечает пожатием.

— Я уже уезжаю. Уезжаю, уезжаю, — лепечет мужчина, обращаясь к револьверу. Шестая снова целится в машину и с грохотом разряжает весь барабан, боковое зеркало заднего вида с водительской стороны разлетается на тысячу осколков.

— Нет! О'кей, о'кей! — кричит мужчина. На его джинсах в промежности вдруг появляется мокрое пятно. Шестая машет дулом на окно дома, мужчина покорно смотрит туда и встречается глазами с блондинкой. — Я больше никогда не вернусь. Я никогда, никогда, никогда не вернусь.

Револьвер дважды качнулся влево, показывая, что теперь можно уезжать. Мужчина рывком открывает на себя дверь и запрыгивает в машину. Из-под колес летит гравий, пока он юзом разворачивается на подъездной дорожке, и потом во всю мочь гонит по дороге. Женщина в окне по-прежнему таращится на револьвер, зависший у ее двери, и тогда Шестая бросает его за дом — с такой силой, что упадет он наверняка в соседнем графстве.

Мы бежим назад на дорогу и продолжаем бежать до тех пор, пока в пределах видимости не остается никаких домов. Мне бы очень хотелось увидеть сейчас лицо Шестой.

— Я могла бы выделывать такое целыми днями, — наконец говорит она. — В духе супергероя.

«Людям нравятся их супергерои», — это все, что приходит мне в голову.

— Как ты думаешь, она позвонит в полицию?

— He-а. Наверное, она подумает, что это был дурной сон.

— Или лучший сон в ее жизни, — добавляю я. Разговор заходит о том, сколько всего хорошего мы могли бы со своими Наследиями сделать для Земли, если бы за нами не шла такая жестокая охота.

— И все-таки, как ты сумела сама себя натренировать? — спрашиваю я. — Не могу представить, что я бы сам обучился всему, что умею, если бы не Генри, который все время меня заставлял.

— А какой у меня был выбор? Или ты приспособишься, или погибнешь. И я приспособилась. Мы с Катариной тренировались много лет, но ни разу после того, как развились мои Наследия. Когда я наконец выбралась из той пещеры, я поклялась себе, что ее смерть не будет напрасной. А исполнить клятву можно лишь одним способом — отомстить. Я начала с того, на чем мы с ней остановились. Поначалу приходилось трудно, особенно одной, но я приноровилась и постепенно обучалась и становилась сильнее. Кроме того, у меня было больше времени, чем у тебя: я старше, и мои Наследия пришли раньше.

— Знаешь, — говорю я, — мой шестнадцатый день рождения — во всяком случае, день, который мы отмечали с Генри, — был два дня назад.

— Джон! Почему ты нам не сказал? — спрашивает она и шутливо отталкивает меня, из-за чего я сразу становлюсь видимым. — Мы бы могли отпраздновать.

Я улыбаюсь и тянусь к ней рукой, почти ничего не видя в темноте. Она берет мою ладонь в свою, причем ее большой палец оказывается под моим. Мне приходит мысль о Саре, и я ловлю себя на том, что сразу же отгоняю эту мысль.

— Какой она была? — спрашиваю я. — Катарина?

Она секунду молчит.

— Жалостливой. Она всегда помогала другим. И веселой. Мы часто шутили и смеялись. В это, наверное, трудно поверить, видя, какая я всегда серьезная.

Я хмыкаю.

— Я этого не говорил, ты сама сказала.

— Эй, не уходи от вопроса. Почему ты ничего не сказал про день рождения?

— Не знаю. На самом деле я только вчера о нем вспомнил. Да и к тому же он кажется никчемным — при наших-то делах.

— Это твой день рождения, Джон. Он не никчемный. У всех у нас, которым повезло дожить до своего дня рождения, есть повод его праздновать, учитывая, какой враг на нас охотится. Если бы я знала, я хотя бы полегче с тобой обошлась на тренировке.

— Да, ты должна очень переживать, что избила парня в день его рождения, — говорю я, подталкивая ее локтем. Она в ответ тоже меня толкает. Берни Косар выскакивает из зарослей ежевики и трусит за нами. К его шерсти крепко прилипли несколько колючек, и я отпускаю руку Шестой, чтобы она смогла их отодрать.

Мы доходим до конца дороги. Перед нами вьется река с поросшими высокой травой берегами. Мы разворачиваемся и неторопливо идем назад.