Вот сучка!

– У моей жены заняло не очень много времени выйти замуж снова. Кстати, я предлагал ей уехать вместе со мной.

– Оправдываешься?..

В ее голосе звучало торжество победителя…

Чарли предложил поужинать с ним в клубе. До этого я всякий раз отказывался, но сейчас согласился. Я искал любую возможность улизнуть из дома.

Ждал я его за углом, метрах в пятистах от дома: не хотел, чтобы Абби нас видела. Чарли подкатил в своем девственно-белом «Ягуаре» и с шиком тормознул возле меня: пижон!

Едва я сел, он включил полный газ, и меня откинуло в сиденье. Он даже внимания на это не обратил. Еще пара минут, и мы вписались в бесконечную транспортную волну вечернего Лос-Анджелеса.

Я люблю этот город и не променял бы его ни на какой другой. Он – мир в себе и коктейль разных миров. Рынок страстей и мегаполис тщеславия. Фабрика снов и ломбард иллюзий. Супермаркет возможностей и лотерея шансов.

Больше всего Лос-Анджелес напоминает гигантскую киностудию. Конгломератом ликов и смешением языков. Разнобоем вкусов и вольностью нравов. Шик мирно флиртует в нем с прозябанием, греза – с жестокой реальностью. Трущобы – неотъемлемая часть роскоши, а пресыщенность – магнит для пришельцев.

Здесь все доступно и все недосягаемо. Все откровенно, и все двусмысленно. Бесправные нелегалы и снобы на игле. Искатели приключений на стреме и жрицы любви в магазинах дорогого белья.

История расхаживает в коротких штанишках, а общего стиля не было и нет. Слишком юн Лос-Анджелес как город. Слишком контрастны следы разных волн эмиграции.

В Европе История стала бижутерией. Стыдливым гримом для социальных язв. Туристской прической для лопоухих провинциалов. В Лос-Анджелесе этого нет. Лос-Анджелес в этом не нуждается. Он предпочитает масштабы. Подкупает бравадой и фамильярностью.

Ты что-то ищешь, приятель? Все на прилавках! Все на виду! Доставай кошелек! Выбор за тобой! Хочешь – наличными, хочешь – в рассрочку. На любые амбиции. Цена – по возможностям. Оригинал и подделка. Пресыщенность и слезы. Жертвенность и обман. Бензиновый смрад и запах духов. Горячая резина шин и сладковатый аромат кондитерских Вонь мусорных контейнеров и горчичный дух в уличных ларьках.

И все это, перемешиваясь, волнует и пьянит, щекочет ноздри и возбуждает. Как попка мелькнувшей дебютантки. Случайный раж любовной парочки. Уносящийся в небо вираж саксофона.

Тебе улыбнулась официантка? Стой, приглядись! Возможно, прорвавшись сквозь шторм голливудских постелей, она вернется к тебе когда-нибудь модной кинозвездой.

Видишь устало присевшего на скамейке старика с собачонкой? Позавчерашний счастливчик и законодатель мод, он с завистью и грустью взирает на тех, кому все еще лишь предстоит. Потому что хотя венок победителя и наивысшая цель, уж слишком коротка и призрачна минута торжества.

Постоял немножко на пьедестале успеха? Дохнул свой глоток славы? Уступай место другому. Более молодому. Более энергичному…

– Только захоти! Только смоги! К твоим услугам все, что захочешь! – зовет и искушает Лос-Анджелес голосом опытного зазывалы…

И толпа не скудеет…

Вертится, вертится рулетка Случая и Игры, и сквозь сполохи света и разнобой звуков призывно звучат позывные вечного экипажа человеческих чаяний: капитана Секса и штурмана Надежды:

– Я – Лос-Анджелес! Я Лос-Анджелес! Держу курс на негу и выигрыш! Посадка на ваш риск! Казино шансов открыто до поздней ночи, мусорные ящики вычищаются от бесполезных попыток ежедневно. Гигиена – прежде всего.

Только к утру, когда миллионы человеко-муравьев выползают на тропы добычи, неохотно гаснут призывные огни. Только к утру пустеют кабаки, и закрываются двери притонов. И только к утру вальпургиеву ночь наслаждения, позевывая и поеживаясь от недосыпа, сменяет похмельный день.

Но есть в Лос-Анджелесе и нечто такое, что нечасто встретишь в образцах современного урбанизма. Мощь молодого задора. Напор жизненных сил и оптимизма. Да, Лос-Анджелес – город-гуляка. Но Лос-Анджелес – и город-труженик тоже. Реалист и романтик, Дебютант и кутила. Игрок и авантюрист. Тот, что с улыбкой сорвет банк и, не поведя глазом, проглотит проигрыш.

Кому-то это может не нравиться, кого-то – отталкивать. Но у меня в крови бурлит и пульсирует адреналин, а не физиологический раствор…

В открытое окно машины подул ветерок с океана. Я вздохнул полной грудью: не люблю кондиционер. Мне показалось, город вдруг скинул с себя мокрую, прилипшую к телу рубашку и улыбнулся мне улыбкой неунывающего искателя Эльдорадо.

– Каждый выбирает свой путь сам, – сказал уже очень давно какой-то умный человек.

Я задумался и поглядел на себя в зеркало заднего вида. Лицо мое вдруг показалось мне знакомым и незнакомым. Что-то в нем появилось такое, чего раньше не было и не могло быть. Но что это было, я еще не разобрал.

– Всю свою жизнь, Чарли, я был рабом Здравого Смысла. Делал только то, что от меня ждали.

– Жалуешься?

– Да нет вроде бы, пытаюсь понять.

– А чего тебе, собственно, не хватает? Какие там у тебя, если на то пошло, претензии к своей судьбе? Можешь мне сказать?

– Могу! Чего мне не хватает? Человеческого тепла! Ласки! Да секса не по расписанию, наконец…

– Давай без эмоций и надрыва, – чуть поморщился Чарли.

Я пропустил его колкость мимо ушей.

– Ведь даже на Абби я женился в угоду все тому же Здравому Смыслу. А что получил взамен? Траву вместо стейка? Комфортабельный загон вместо воли и радости?

– Все это философский онанизм. Типичный синдром плаксивого интеллигента.

– Тоже мне – мачо и супермен, – разозлился я. – Посмотрел бы я на тебя на моем месте.

Чарли досадливо постучал пальцами по рулю:

– Не прибедняйся. У тебя – семья: я живу один. Музыка, которую ты любишь: у меня – только клиника. О тебе заботятся: я забочусь о себе сам…

– А ты вот сам бы попробовал тридцать два года подряд жить как дрессированный кот! Хотел бы я посмотреть! Мурлыкать. Тереться. Вставать на задние лапки… Хочешь колбаски, дружок? Ну-ка послужи! Вот так… Так… Молодец!..

Но Чарли словно не слышал меня.

– Знаешь, в чем твоя проблема? – тяжело обвел он меня взглядом. – Я скажу тебе. Только не обижайся.

Он прибавил газу и включил кондиционер. Видимо, я его достал.

– Ты чувствовал себя мужиком только в постели. А во всем остальном… Боялся идти на конфликт. Прятался от сцен и упреков. А где надо было настоять на своем, шел на уступки. Вот Абби и привыкла ездить на тебе, да еще и понукать.

Он надавил на больную мозоль, но в этой боли я почувствовал какую-то противоестественную сладость. Словно знал, что именно она должна принести мне долгожданное избавление.

Я закрыл глаза. Чарли потер лоб и, продолжая вглядываться в световой пожар вечернего часа пик, встряхнул головой:

– Даже изменяя ей, ты подчинялся ее капризу. Наставлял рога потому, что вынуждала физиология. И еще грыз себя за измену. Ты ведь преступником себе казался. Вором, который забрался в чужое окно, не так ли? Стыдился и съедал самого себя.

Я слушал его и думал, как неразрывно связала нас судьба. Никогда и ни с кем не было у меня таких отношений, как с Чарли. Никогда и никому я не разрешил бы того, что позволял ему.

Порой мне приходило в голову, что в моей жизни он – своего рода зеркало, в котором я могу видеть себя. Таким, какой я есть на самом деле, без уступок и послаблений. Но я не мог не понимать: возможно, это только потому, что такое же зеркало для себя он нашел во мне, Кости и ткани можно просветить рентгеном. Мысли и желания – только полным и абсолютным доверием.

Он мог не говорить мне о моей слабости. Я знал о ней сам куда больше, чем он, и страдал. Почти столько же лет, сколько живу на свете, я пытался понять, откуда она? С чем она связана? Неужели виной тому генетическая усталость отцовской крови? А может, причина куда глубже? И сама эволюция с помощью естественного отбора делит людей на хищников и жертв, а я – жертва? Но тогда – что меня ею сделало? Недостаток силы воли? Изнеженность, которую с раннего детства лелеяла во мне мать? Жестокая непримиримость эпохи?