Мне было больно за Абби, но я вдруг с удивлением подумал: а ведь так горячо сочувствую ей не я! Кто-то другой, пусть даже во мне самом. Тот Руди, который навсегда остался в доаварийном времени. Что любил и страдал, что нелюбим, а трахаясь на стороне, терзал себя за измену.

Впрочем, изменяли мы друг другу оба: я – в торопливых поисках доступных утех. Она – в своей замкнутости, в собственном «Я». Ей казалось, – отдайся она без оглядки чувствам, она потеряет свою свободу. В своей гордыне Абби не в состоянии была постичь, что свобода нужна только тогда, когда разделяется кем-то другим…

Мы не спали и почти не говорили. Я гладил ее. Ласкал, как ласкают испуганного ребенка. Но свои страхи она должна была преодолеть сама. Даже если бы я очень хотел помочь ей, все равно не мог бы этого сделать.

Абби снова прижалась ко мне. Что-то необузданное и диковатое было в этом внезапном порыве. Казалось, она хочет окончательно вдавиться в меня.

Стать единым целым со мной. Я не мешал ей. Но и не помогал тоже.

Из ее горла выдавился хриплый стон. Искривленные губы, выламываясь, рождали неразборчивое бульканье звуков. Но разобраться в этом отчаянном, полном ужаса порыве мне было не дано. Что ею двигало? Страх, что это последнее в ее жизни соитие? Немая просьба: не уходи?!

Она заснула, крепко обнимая меня. Ее нога лежала между моих ног, а рука охватила меня сверху. Я тоже задремал. Мне снилось, что мы лежим, крепко обнявшись, но не спим, боясь потерять друг друга даже во сне. Но почему-то оба мы – и я, и она – на тридцать лет моложе.

На мое предложение заехать за ним Руди ответил отказом. По-видимому, из-за Абби. Мое присутствие могло бы усилить и без того взвинчивающую напряженность их отношений. Ведь он оставлял дом навсегда. Он решил вызвать такси.

Мы договорились встретиться в аэропорту. Я не хотел застревать в пробке и в результате приехал на двадцать минут раньше.

Руди я заметил очень скоро. Он стоял в небольшой очереди. Как только пассажир перед ним начинал двигаться, Руди тут же подталкивал свою тележку с двумя чемоданами. Как до странного мало нужно человеку, чтобы попрощаться с прежней и начать совершенно новую жизнь.

Я направился к нему.

– Как все прошло? – спросил я его, пристраиваясь рядом с ним в очереди.

Он сразу понял, на что я намекаю, и пожал плечами:

– Без особых происшествий.

– Кого-нибудь ждешь? – продолжил я осторожно.

– Нет, – покачал он головой. – С детьми я попрощался по телефону, а Абби просил не приезжать.

– Как они это восприняли?

Он усмехнулся:

– По-моему, с облегчением. Избавились от излишней трепки нервов. Я ведь их отец: встреча со мной далась бы им нелегко.

Я согласно кивнул:

– Ты прав, Руди. Они к тебе при всем при том очень привязаны.

– А так, – хмыкнул он, – я сделал вид, что я – сволочь, и они воспримут все легче. Во всем виноват я, и только я.

Мы помолчали.

Очередь еле-еле тащилась вдоль извивов веревки. Смешно, ведь веревка – символ, но на пассажиров она действовала как на павловских собачек: условный рефлекс. Казалось бы, ведь так легко перескочить через веревку. Да что там, – снять ее с крючка. Но нет – никто этого не делает. Она – как красный свет в светофоре. Или как череп и кости на бутылке с лекарствами. Эволюция выработала в нас реакцию на запреты это – жизненная необходимость. Но срабатывают они только в знакомых, привычных условиях. Если ситуация выходит из-под контроля, все коренным образом меняется. Привычные символы теряют смысл. Возьмите толпу, которой руководит стадный инстинкт…

Запертые в веревочный серпантин пассажиры терпеливо катили свои тележки или двигали ногами тяжеленные чемоданы и свертки. Я понимал, что Руди паникует, но внешне это никак и ни на чем не отражалось. В данном случае срабатывал обратный эффект. Спокойствие и невозмутимость окружения действует на человека точно так же, как и их антиподы – паника и истерика.

– Руди, – сказал я, дотрагиваясь до его плеча, – поводов для волнений у тебя нет. С властями никаких неприятностей не будет. Я популярно объяснил сенатору, жопу которого обслуживаю, почему это так важно.

От его взгляда меня мороз пробрал по коже. Не знаю, чего в нем было больше: растерянности, испуга или отчаяния.

– Спасибо, Чарли, – сказал он хрипло, словно у него пересохло в горле.

Я вздохнул и потер кончиками пальцев лоб.

– Что о тебе и твоей болезни им лучше молчать. Как о звездных пришельцах, – деланно ухмыльнулся я, – или НЛО. Ведь никогда не знаешь, как такое может отразиться на людях. Он понял и обещал, что сделает все как надо.

– Спасибо, Чарли, – сказал он довольно тоскливо.

– Что же касается денег, – добавил я, – напоминаю: только свистни – я тебе их сразу перешлю.

Он вдруг обнял меня, и я закрыл глаза. Не хотел, чтобы он видел мой взгляд. На нас таращились.

– Знаю. Но я думаю, моих пенсионных на первое время хватит. А потом – ведь есть еще папашкина вилла…

Навстречу к нам, маневрируя между тележками и людьми, двигалась Абби. Этого оказалось достаточно, чтобы он сразу переключился и забыл о своих тревогах.

– О господи! Монумент Раскаяния… Я же договорился с ней… – скривился Руди.

Он ошибался. В ее ореоле не было ни скорби, ни страдания. Мало того, она выглядела на редкость элегантно. Стройная фигура, скромный, но к лицу костюм, искусно наложенный грим. На нее посматривали.

– Я же просил тебя, – недовольно буркнул Руди.

Но Абби, улыбнувшись, успокоила его:

– Руди, поверь: я не хочу, чтобы ты меня жалел. Больше того: я искренне за тебя рада. Наконец-то ты сможешь делать то, что хочешь, а не то, что от тебя требуют.

В глазах Руди промелькнул блик настороженности. Он не мог понять, что это. Слегка загримированный укор? Язвительная ирония? Прелюдия к скандалу?

Мы двигались вместе с очередью. Ну и держалась же она, Абби, надо сказать! Вот когда по-настоящему узнаешь человека, с которым, казалось бы, знаком десятки лет…

– Вчера у нас была последняя ночь любви, – улыбнулась она, кинув взгляд в сторону Руди.

В ответ он только пожал плечами.

– Руди, я ведь призналась тебе в своих грехах, правда? Но кроме них, поверь мне, у меня есть и достоинства тоже…

– Я не сомневался, – сказал он суховато.

Абби вздохнула и, протянув руку, погладила его по рукаву. Но он, словно не заметив этого, чуть отодвинулся.

– Ведь были же у нас с тобой в жизни и счастливые минуты тоже, правда? – заблестели у нее глаза. – Я же не всегда была чужой тебе?

Серпантин веревки кончился. Пассажир, который был впереди Руди, подошел к кассе. Теперь очередь была за Руди. Он переминался с ноги на ногу и, не глядя на нее, бросил:

– Я уже на том берегу, Абби… Оттуда не отвечают…

– Когда ты уехал, звонили Эрни и Джессика, – обыденным голосом продолжила Абби, как будто его замечание абсолютно ее не задело. – Оба рыдали по телефону. Я их успокаивала…

Руди отвернулся и посмотрел в сторону.

– Ты ведь не хочешь превратить все в поминки? – спросил он.

Абби кивнула в знак согласия:

– Нет, конечно… Ты прав… Не стоит… Я хочу только, чтобы ты знал и помнил, что бы ни произошло: я тебя любила. По-своему, может быть, но любила…