Мне пришлось прождать больше часа, пока дошла моя очередь:

– М-стер Гр-н, м-стер Г-льдберг ждет вас…

За большим столом с бюстом Бетховена сидел человек очень невысокого роста с пронизывающим взглядом и бесцеремонными манерами. Он показал рукой на стул по другую сторону стола и резко высек:

– Да!

– Вам звонил насчет меня профессор Кроуфорд, – сказал я, стараясь не очень глядеть в его холодные и острые гляделки.

– И что? – послышалось в ответ.

– Я в прошлом дирижер, кончал дирижерское отделение бухарестской консерватории, а потом много лет работал на университетской кафедре в Лос-Анджелесе. Моя область – музыкология.

– Короче, что вам нужно? – зыркнул он по мне цепляющимся взглядом.

– Видите ли… Я хочу снова встать за дирижерский пульт. Это моя мечта…

– А я хочу стать ковбоем, – прозвучало в ответ. – Вы что, серьезно? В вашем возрасте? Вам ведь вот-вот пятьдесят. Или уже стукнуло?

– Шестьдесят два, – сказал я правду.

Хозяин кабинета посмотрел на меня и сморщился:

– Были бы вы помоложе, я бы вам сказал…

– Скажите, – предложил я.

Джошуа Гольдберг поморщился:

– Хотите бесплатный совет умного еврея? Отправляйтесь домой. Примите успокаивающие таблетки. И на ночь – горячий душ, чтобы хорошо заснуть. Иногда помогает. Или пригласите девушку в гостиничный номер…

– Спасибо за совет, мистер Гольдберг, но…

– Слушайте, что вы хотите, чтобы я вам сказал? Вы еврей?

– Наполовину.

Он посмотрел на меня с некоторой долей жалостливости и шмыгнул носом:

– Ни один псих вас к дирижерскому пульту не подпустит. С таким же успехом вы могли бы обратиться в НАСА и предложить, чтобы вас сделали астронавтом…

Меня это разозлило.

– Вы как – пророк с дипломом или самоучка? – спросил я.

Он нажал кнопку и заорал в приоткрытую секретаршей дверь:

– Следующий!.. Где ты пропала?..

Чувство было такое, словно меня с головой окунули в унитаз. Возвращался домой я в метро и с тоской думал о том, как буду жить дальше. В одном я не сомневался: детская мечта о дирижерской палочке лопнула как мыльный пузырь. Неужели единственное, что мне осталось, – ехать в Швейцарию, искать там своих не подозревающих о моем существовании королевских родственников и судиться с ними? И сколько это займет времени? У меня ведь его не так уж много…

В Манхэттене, в подземке, я наткнулся на двух девушек. Одна из них, японочка, играла на скрипке, другая – на контрабасе. Выбрали они вещь по-настоящему сложную, и я еще подумал – наверное, это своего рода тренировка. Кое-кто, проходя мимо, бросал доллар или горсть монет в пасть открытого футляра. И мне в голову пришла шальная мысль. А что если…

После отъезда Руди вокруг меня возникла пустота. Селеста – женщина. Философские вопросы бытия ее не колышат. Да и связывало меня с ней нечто совсем иное, чем с ним. А кроме того, – она была в моей жизни – восемью годами, а он – больше чем ее половиной. Мне не хватало Руди. Я чувствовал удушье. Словно у меня ампутировали половину моей души.

Я по-прежнему принимал пациентов, Вставлял в анальные отверстия шланг с камерой. В полутемноте вглядывался в загадочные изгибы кишок на экране. Напоминая друг друга по форме и назначению, они приковывают взгляд, даже гипнотизируют его. Ведь твоя задача – в этой рутинной однообразности увидеть нечто такое, что надежно скрыто от взгляда постороннего наблюдателя. Распознать то, чего, кроме тебя и тебе подобных, выделить и отличить никто не может. Уловить характер. Предугадать судьбу. То есть, хочешь ты или не хочешь, но твоя роль в чем-то подобна роли предсказателя и пророка. Ведь ты не только видишь настоящее, но и можешь предсказать будущее.

Человеческие внутренности дышат и чувствуют. Они двигаются, издают звуки. Жалуются. Радуются. Волнуются. Успокаиваются. Пучась от газов, настороженно прислушиваются к самим себе. Отзываясь болями или изжогой, с тревогой вспоминают, что в них варилось после вчерашнего ужина. Ведь передо мной они предстают после восьмичасового поста, когда все уже выкакано.

Возможно, это кому-то покажется абсурдом, даже своего рода извращением, но по одному лишь подрагиванию кишок, по их смутному мерцанию и абрису эндоскоп дает возможность ответить на самый роковой вопрос в жизни человека: а не завелся ли там, внутри него, роковой червячок-кишкоточец. Тот самый, что оказывается часто сильнее интеллекта, могущественнее миллиардных кошельков и безжалостнее самого отпетого киллера.

– Прибавить соли? Перца? Кетчупа? – спросила меня во время обеда Селеста.

Я молча помотал головой и произнес без особого восторга:

– Нет, все очень вкусно.

– Руди не звонил? – покосилась она на меня.

Догадывалась, с чем связано мое настроение.

– Пока нет, – проглотил я кусок мяса и взялся за гарнир.

– Послезавтра у меня контрольная в колледже…

– По какому предмету? – спросил я тупо.

Она делает вторую степень по больничной администрации. Способная, надо отдать ей должное, девка. Но тоже вот – жизнь не складывается: тридцать пять, а она еще не замужем. Живет при мне. А я – не самый свежий продукт времени. Тысячу раз говорил ей:

– Эй, девочка! Позаботься о себе! Даже если тебе достанется все мое наследство, ты останешься внакладе. Мне уже за шестьдесят. Я, конечно, меньше двадцати прожить не думаю, не бойся. Но сколько тебе тогда стукнет: крепко за пятьдесят? Кому ты будешь нужна?

Селеста злилась, но я продолжал ее допекать:

– Будешь платить жиголо?

– Я однолюб, – огрызалась она. – Есть такая редкая порода дур.

Мне хотелось ей верить, но опыт подсказывал: то, что у женщины на языке, знают все. А вот то, что она думает, – только она сама.

В постели наша двадцатипятилетняя разница в возрасте никак не сказывалась. Но, даже появись она, удерживать Селесту я бы не стал. Мой дед женился в третий раз в семьдесят три, родил восьмого сына и жил до ста одного. У меня крепкие африканские гены, выдержка слона и опыт, которому могли бы позавидовать павианы.

В ту ночь позвонил Руди. Я сразу же почувствовал себя на вершине счастья. Он, конечно, забыл, что если в Нью-Йорке одиннадцать, то в Лос-Анджелесе – два ночи.

Селеста проснулась, приоткрыла глаза, но, сообразив, что это Руди, спокойно повернулась на другой бок. А я, надев халат, пошел в кабинет.

– Эй! – сказал я. – Брательник! Куда ты делся, сукин сын?!

– Пока в Нью-Йорк, – хохотнул он.

– Но почему не звонил?

– Не было чем похвастаться, – как на исповеди, виновато ответил он.

– Надеюсь, ты уже приобрел дирижерскую палочку? – спросил я, удобно усаживаясь в кресле.

– Пока нет.

Унылый голос брюзги свидетельствовал об очень низкой отметке на шкале духа.

– Еще есть время, – постарался я показать голосом, что настроен оптимистично.

Он молчал. Я решил его растормошить. В конце концов, он же немножко пижон. И если дать ему возможность покрасоваться…

– В системе человеческих вожделений, Руди, – четыре координаты, – хмыкнул я. – Власть, секс, деньги и слава. В каком ты сейчас?

Расчет оказался правильным. Удовольствие распустить вовсю хвост свойственно не только павлинам. Голос его сразу зазвучал куда бодрее.

– Чарли, – сказал он тоном модного лектора в колледже, – власть – это виагра для импотентов. Без нее они смешны и беспомощны.

Я не прерывал его. Дал ему возможность пофрантить и забыть о своей хандре.

– Ее истоки – в ранней эволюции, – набирал он энтузиазм, как мой «Ягуар» – скорость. – Здоровый и сильный самец увечил конкурента только для того, чтобы какая-нибудь самка не отдала предпочтение другому.

Я присвистнул:

– Руди, ты становишься философом!

В моем свисте было куда больше радости общения с ним, чем насмешки.

– Ну, до тебя мне далеко!

– Все равно продолжай. Ты – хороший ученик…

– Теперь о деньгах, – вошел Руди во вкус. – Они – средство, а не цель, и нужны не сами по себе, а для чего-то. Останься ты на всю жизнь один на необитаемом острове с несметным сокровищем, ты от тоски начал бы швырять алмазами в мух, а слитками золота – лупить орехи.