Тело Афири горело, она металась на ложе, время от времени открывая глаза и пристально вглядываясь куда-то в пустоту, но затем снова впадала в беспамятство.

Мхотепу казалось, что с каждой минутой жизнь покидает это хрупкое, восхитительно прекрасное тело, что его Афири уже не слышит и не понимает ничего вокруг, постепенно переходя во власть вечного сна.

Неужели случившееся было его наказанием? Когда то давно, отец, научивший его читать Лабиринты, говорил, что Маат не прощает тех, кто противится ее воле. Один раз ему уже удалось обмануть судьбу и спастись, когда фараон подверг казни его семью, и он думал, что сполна расплатился за это возлюбленной женой и сыном. Сейчас же, вглядываясь в измученное лихорадкой и болью личико царевны, безвольно распростертой среди шелковых подушек, он все больше задумывался над видениями Лабиринтов и словами темного заклинателя из Меира.

Было ли произошедшее роковой случайностью? На этот вопрос великий визирь не мог найти ответа, мысли в его голове затмил чудовищный страх вновь потерять самое дорогое, что было у него в земной жизни. Никогда раньше Мхотеп так истово не молился богам, как в эту бесконечную черную ночь. И в бессонном мороке ему все мерещилось тяжелое дыхание «Владыки Священного края», абрис его черной шакальей головы.

---------------------

Рассвет окрасил горизонт яркими красками, Великое Солнце вновь вернулось из путешествия по Землям Дуат. Мхотеп с замиранием сердца прикоснулся к руке Афири — горячка прошла, она дышала ровно, забывшись спасительным исцеляющим сном. Снадобья, что он дал ей сделали свое дело.

Когда же, наконец, она открыла свои изумительные глаза, подобные темным хемисским опалам, Мхотеп был готов зарыдать от радости, но лишь нежная усталая улыбка осветила его лицо.

— Долго ли я спала, визирь Мхотеп? — спросила она так, будто совсем не помнила о том, что случилось.

— Это была самая долгая ночь в моей жизни, госпожа — ответил он, стараясь отвести предательски повлажневший взгляд.

Еще через несколько дней, к Афири вернулся прежний цвет лица, веселость и аппетит. И причиной тому было почти постоянное присутствие рядом Мхотепа. Царевна, не желала видеть никого из нянек и прислужниц подле себя. Эти детские капризы не были обременительны для визиря, напротив он не уставал благодарить богов за каждую улыбку и веселый смех своей дорогой Афири. Ведь его не оставляла страшная мысль: он мог быть в отъезде в тот роковой день, мог не успеть… И при этих воспомнаниях, ему вдруг становилось нечем дышать.

Ежедневно, несмотря на занятость государственными делами и выполнением воли своего повелителя, он старался чем-нибудь развлечь и обрадовать свою юную госпожу. В один из дней царевне доставили маленьких забавных обезьянок, в другой же — специально для нее устроили красочное состязание магов.

Ему казалось, что они вернулись к прежней непринужденности, что царевна забыла о наваждении Лабиринтов и их недавней размолвке. Но каждый раз, когда ее изящные пальчики как бы невзначай касались его руки, а глаза, обращенные к нему, искрились мягким чувственным светом, он понимал, что заблуждается. Царевне нравилось его внимание, и она все время придумывала разные предлоги, чтобы не отпускать его от себя подольше: то жаловалась на слабость или боль в ноге, то уже в который раз просила рассказать ей одну из множества волшебных историй, которые он знал.

Мхотеп, видя, какими глазами смотрит на него царевна, как разгорается ее лицо при его появлении, понимал, что вскоре ему придется рассказать Афири о предстоящих празднествах и замужестве, положить конец затянувшейся игре. С каждым днем, наблюдая ее выздоровление, визирь все больше укреплялся в этом решении. Сам же он после всех пышных брачных церемоний испросит у Богоравного разрешения отбыть для наведения порядка в дальние северные номы. За это время царевна сблизится со своим мужем, познает радости любви, забудет о том, что видела в Лабиринтах. Вернувшись, он встретит совсем другую Афири и сможет спокойно, без лишних терзаний продолжать создание фундамента для ее будущего великого правления. Эти мысли были правильными и мудрыми, словно сам Тот высекал их в его сознании. Вот только не было покоя Великому джати Мхотепу, будто ему предстояло вынуть из груди и растоптать собственное сердце.

------------------

В первый день месяца Рену, когда поля в долине покрылись тугими колосьями, великий визирь Мхотеп, облачившись в парадный придворный наряд, со знаками царской милости на груди, вошел в покои своей госпожи — Богоподобной Афири.

Юная царевна проводила время в кругу своих служанок и нянек, слушая переливчатые звуки флейты. Она порывисто поднялась ему навстречу, как всегда сияя своей юной ослепительной красотой. Он склонился, бережно осматривая ее рану, она уже затянулась, и царевна могла без боли наступать на ногу.

— Почему ты перестал дышать, джати Мхотеп? Наверно твой громоздкий наряд мешает тебе? — шутя спросила Афири, заметив что ее визирь чем-то озадачен.

— Нам нужно поговорить наедине, моя госпожа. — ответил Мхотеп со всей серьезностью, на которую был сейчас способен, но один лишь взгляд на нее заставлял замирать его, закаленное в жизненных испытаниях, сердце.

Царевна сделала легкий взмах рукой и мгновенно ее покои опустели. Она с любопытством смотрела на визиря, выжидая, когда он начнет говорить. Еще ни разу он не посещал ее покоев в официальном придворном облачении, расшитом золотыми и серебряными нитями — величественный и прекрасный, внушавший подданным трепет.

Мхотеп же все не мог оторвать взгляд от ее глаз, которые всегда казались ему манящими колдовскими озерами страны Офир, собираясь с силами, чтобы объявить о том, что ее ожидает. И с каждой секундой подле царевны понимал, что не сможет сделать этого так хладнокровно, как задумал.

— Я должен передать тебе волю твоего Богоравного отца. — начал он, торжественно, соблюдая придворный церемониал — Близится Праздник Долины. Скоро во дворец прибудут самые знатные юноши Великого Царства… Тебе предстоит соединить свою жизнь с одним из них, божественная Афири. — выдохнул наконец Мхотеп, едва узнавая свой дрогнувший голос.

Взгляд, еще мгновение назад наполненный радостью от встречи с любимым наставником и спасителем, погас. Афири вся сжалась словно от удара, ее губы затряслись, а пальцы яростно вонзились в подлокотник золоченого кресла, искусно украшенного драгоценными эмалевыми росписями.

В глазах царевны засеребрились слезы, и в следующее мгновение она обратила к нему взгляд полный такого отчаяния, которого он не никогда бы не хотел видеть на ее прекрасном лице:

— Так вот зачем ты пришел сюда с Золотом Похвалы на груди! Вот что было задумано! Я знаю, что мне придется склониться перед волей отца. Знаешь это и ты!

— Это наш долг, моя госпожа, когда-то я учил тебя…

— Неужели ты позволишь кому-то обладать мной, доверишь мою жизнь чужим рукам! — бросила она ему с горечью, встретившись с его напускным непроницаемым взглядом.

А потом сорвалась со своего места и в отчаянном полудетском жесте схватилась за его схенти, прижавшись всем телом, содрогаясь от рыданий, так же как много лет назад, когда прибегала к нему, увидев страшный сон.

Ошеломленный, Мхотеп в мгновение ока упал на колени рядом с ней, сходя с ума от нежности, не переставая проклинать себя за то, что вынужден причинить ей страдания. Сомнений не было, она давно догадалась об его истинных чувствах. Проснувшееся в ней женское начало безошибочно распознало, раскрыло секрет нарочито отстраненных взглядов, скупой полуулыбки, его сбивающегося дыхания, каждый раз повторявшихся при их встречах.

— Не оставляй меня, джати Мхотеп! — прошептала она, глотая набежавшие слезы. И каждая из них, попадая на его кожу, жгла словно расплавленный свинец.

— Нет, нет, моя дорогая, моя драгоценная Афири, я живу только для того чтобы оберегать тебя, все мои помыслы и деяния только для твоего блага! Поверь, твой муж будет самым лучшим и достойным, он станет тебе надежной опорой на долгие годы, в его руках ты познаешь сладость любви, — говорил он, пытаясь бережно стереть слезы с ее нежных щек, ненавидя себя за эти фальшивые речи, с каждой минутой понимая, что уже не в силах убеждать и настаивать.