Хотя одно время я даже мечтала, чтобы он в меня влюбился — нечто вроде стокгольмского синдрома. Я сидела за компьютером с депешей от каких-нибудь «Волгоградских красок», в которой выражалось возмущение моим текстом, так как из него следует, будто их товар является просто хорошим, а у потенциального покупателя должно создаваться впечатление, что их краски можно пить… и воображала, как разобью ему сердце и как он будет умолять меня о снисхождении, но я буду непреклонна. Я уверена, он даже не знал, как меня зовут. Я старалась так редко попадаться ему на глаза, что он ко мне прямо ни разу не обратился — только к нашему вшивому отделу копирайта вообще.

Ну все-таки я к нему зашла и уселась в кресло.

— Я вас слушаю, — обратилась я без всяких здравствований.

Он удивился, но сделал вид, что ничего особенного не происходит.

— Так вы решили уволиться? — обвинил он меня.

— По-моему, это ясно изложено в моем заявлении.

— Та-ак… — Он положил подбородок на ладони. — Почему, смею узнать? — он, видимо, решил убить меня вежливостью.

— Вам правда интересно? — Я посмотрела ему в глаза.

— Ну да… — Он глотнул чаю. — Хочу знать, почему мои сотрудники увольняются.

— Хорошо. — Я откинулась на спинку стула. — Я увольняюсь, потому что работа в вашем рекламном бюро мне неинтересна, потому что условия работы — я имею в виду нетворческую и тоталитарную атмосферу — мне не подходят и потому что мне неприятны лично вы, Михаил.

— Я? — очень сдержанно поинтересовался он. — Почему?

— Может, лучше не начинать? — предупредила я и, положив лямку от сумки на плечо, собралась было уйти.

— Отчего же, — настаивал он. — Раз уж мы об этом заговорили…

— Хорошо. — Я все-таки встала. — Я скажу вам, почему вы неприятны ни мне, ни остальным своим подчиненным. Потому что вы самодур, грубиян и тиран. Вот. До свидания. То есть прощайте.

У меня словно камень с души свалился: оказалось, что говорить правду очень приятно. Приятно, легко и нестрашно. И, главное, чувствуешь себя так, словно делаешь что-то очень правильное. Я поклялась всем и всегда говорить правду и ничего кроме правды (если, конечно, это не противоречит моим личным интересам) и легкой походкой пошла к дверям.

— Погодите, — бросил он мне вдогонку: полуповелительно-полупросительно.

— Ни за что. — Я обернулась, открыла дверь и ушла, не удержавшись от того, чтобы не хлопнуть ей как можно сильнее.

Идиотский жест, но этим хлопком я уничтожила последние воспоминания обо всех тех унижениях, что терпела в этом рекламном гестапо.

— Ну пока, — попрощалась я на ходу с секретариатом, привставшем над своим загоном, кинула администраторше пропуск и сбежала по лестнице.

И пошла в банк напротив, сняла со счета все деньги, отложенные за два года на машину, на отпуск в Испании и на пенсию, взяла такси и поехала по магазинам.

«Нужно начинать новую жизнь так, чтобы не было куда отступать», — думала я, ощупывая в сумочке пачку купюр.

Я решила накупить кучу шмоток — все, что понравится: обувь, косметику… подстричься, пообедать в хорошем ресторане, сходить в салон на массаж и ароматерапию, и, главное, не жадничать на себя и не падать в обморок, если мне понравятся солнечные очки за двести долларов.

— Ты их купишь, — приказала я себе и назвала водителю адрес магазина, где одеваются все люди, которым я завидую.

Я стояла в примерочной магазина неприлично дорогой одежды и собиралась разреветься. Полдня искала эти брюки, а когда нашла их, поняла: единственное, чего я хочу, — повеситься на них! Какой-то синий, резкий и яростный цвет делал мою кожу скопищем прыщей, старческих пятен, язв и обвислостей. Зеркало, казалось, излучало все мои тайные пороки, все прегрешения начиная с трех лет и все мои самые грязные помыслы. Просто портрет Дориана Грея. В полном отчаянии я стояла с самыми шикарными портками на свете и гадала — что побудило этого человека или группу людей сделать такую омерзительную переодевалку? Категорически отказавшись издеваться над собой, я вышла, едва не рыдая, бросила штаны на прилавок и ушла прочь из магазина. Но, одумавшись, вернулась и померила их прямо в зале.

— Как? — остановила какого-то мужчину. — Только честно, пожалуйста, — и повернулась к нему спиной.

— О! — показал он большой палец.

— Точно «о!»?

— Не то слово! Их будто на вас шили.

— Ура! — обратилась я к продавщице и попросила срезать с меня этикетку, потому что мне уже хотелось производить на всех впечатление, а не бояться, что кто-нибудь заметит под сарафаном, как обросли мои ноги.

Израсходовав кучу денег и сил, я потащилась к выходу, чтобы добраться до дома и, наконец, помыться.

— Эй, красавица! Не проходи мимо! — закричал кто-то и схватил меня за руку.

Я обернулась и увидела Аню. Она тоже была с пакетами, правда не такими увесистыми, как у меня.

— Н-даа… — удивилась она моим покупкам. — Ты банк ограбила?

— Почти. С работы уволилась. Вот, — я встряхнула поклажей, — праздную.

— Да ты что? — обрадовалась она. — Офигительно! Я, кстати, собиралась тебе звонить. По делу. Ты себе даже не представляешь, как в тему твое увольнение. — Аня уже устремилась к выходу, уводя меня за одну из сумок. — Пошли, пошли, а то здесь духота такая, что голова кружится.

Оказалось, что Аня очень живо водит зеленый «жук» — не новый, роскошный, а старый, бог весть какого лохматого года выпуска. По дороге она мне ничего не сказала, оправдавшись тем, что новость серьезная, что ее нужно выслушать только с чистой головой и бритыми подмышками, выпив рюмку «бехеровки» и закусив красной икрой. Она сама все это купила, подарила мне гель для душа с запахом жасмина и шампунь из эфирных масел и козьего молока, повесила в машину три ароматизатора, и мы поехали ко мне.

В моей квартире есть два плюса: она огромная. Но она в таком запустении, что мне иногда страшно приглашать гостей — как бы они не подумали, что я выжимаю из них сочувствие. Обоям, самое меньшее, лет шестьдесят, на кухне все еще висят бабушкины полки, пережившие войну, а комната похожа на фильмы 50-х: круглый, шатающийся стол, сервант с кучей всяких фарфоровых белых бимов черных ушей и балерин, массивный книжный шкаф, хрустальная люстра, велюровый диван — и кровать, на которой рожала, по-моему, еще бабушка моей бабушки. Вообще-то постель крепкая, добротная, но в ней слишком много истории. Лак с паркета стерся, а бабушка, завещавшая мне эту квартиру, под конец жизни завела моду мазать пол мастикой, отчего дерево безнадежно почернело и провоняло.

— Да… — заметила Аня, прогулявшись по квартире. — Круто… Здесь можно так все сделать… Пока есть рабочие — они позавчера закончили у меня ремонт и теперь звонят мне каждый день — интересуются, нет ли еще клиентов. Молодые ребята — муж с женой, очень шустрые и не воруют. Недорого.

— Ну… Недорого — понятие относительное…

— Ты думаешь, что похожа на вдову миллиардера? — хмыкнула Аня. — Я звоню?

Она все-таки позвонила, и мы договорились составить завтра план разгрома моей квартиры. Аня заставила меня помыться, надушиться, разодеться во все новое. Я выбрала ярко-розовые штаны с лампасами, они были сшиты как классические, но выглядели спортивно, белую майку на лямках с вышитым рисунком, стянула волосы в хвост, подкрасила губы перламутровым блеском и села за накрытый стол.

— Давай, — она подняла рюмку, — за добрую весть.

— Ну, — потребовала я, зацепив ложкой икру. — Не томи.

— Я без предисловий, — начала она.

— Нет, нет, нет, — запротестовала я. — Что ты, мне совсем не интересно — я выдержу еще часа два-три. Валяй, начинай с отдаленного прошлого.

— Андрея ты помнишь, — сказала Аня, выдохнув дым мятной сигареты.

— Нет, кто это? — сделала я удивленное лицо.

— Не перебивай. Так вот, Андрей вообще-то продюсер — занимается всяким говном типа телепрограмм и сериалов. Они готовят новое шоу, на которое им отваливают кучу бабла, всякие женские пересуды, ничего особенного. Одна ведущая будет стерва и львица, а вторая — девушка из соседнего подъезда. Понимаешь?