У Паши горел свет.

«Ура!» — воскликнула я и помчалась по лестнице, обивая о ступеньки носки ботинок. Я осаждала дверь не меньше получаса, ожидая, когда же наконец закончится шуршание по ту сторону квартиры. Разъярившись, я перешла на крик: «Немедленно открой! Ты что о себе думаешь! Что за хххх…!»

Безрезультатно.

Секунд за тридцать в моем воображения предстали все самые отвратительные сцены из порнофильмов, почти целиком, включая «Калигулу» и «Глубокие глотки-2». Вообразив, что Паша голыми руками трогает какую-нибудь дебелую корову за грудь, а эта самка прижимается к нему накаченными бедрами, я… тяжело дыша, вышла на улицу. Света в окнах не было. Озверев, я слепила снежок и бросила в правое окно. Попала, но, к сожалению, не туда — угодила прямо в кошку, торчавшую в проеме соседской форточки. Пришлось делать ноги, пока хозяева кошки не вылетели на улицу с гранатами и пулеметами. От злости и недоумения я пробежалась чуть ли не до Чистых прудов.

Добравшись до дома, устало села в кресло прямо в дубленке. Я совершенно выдохлась — и душевно, и физически. Мне хотелось вот так, в верхней одежде и ботинках сидеть здесь неделю, не шевелясь, не включая свет. Зазвонил телефон. Я механически сняла трубку.

— Да, — сипло рявкнула я.

— Ой, привет, видела тебя по телевизору, хороша, хороша, только знаешь что…

— Оля, ты? — спросила я минут через пять, когда наконец возникла пауза.

— Не узнала, богатой буду, — хихикнула она. — Мы тут с Ирой сидим, тебя вспоминаем…

Ира и Оля — мои подружки детства, обе общаются — и со мной, и друг с другом, по привычке. Ни о какой общности интересов или хотя бы взаимном внимании и речи быть не может — мы настолько разные, что я вообще не понимаю, отчего до сих пор отвечаю на их звонки. Я им нужна лишь как материал для сплетен: «Бедная Вера! Нам-то с тобой легко судить — у нас-то все в порядке, а вот у нее всю жизнь так — не слава богу, помнишь, как она еще во втором классе…»

— Недобрым словом? — ухмыльнулась я.

— Как вообще дела? — поинтересовалась она, не обратив внимания на иронию.

Оля спрашивает «как дела», только чтобы пересказать, как она провела то время, что мы не виделись. И на этот раз она себе не изменила.

— Представляешь, я неделю назад…

— Оля, — перебила ее я, — у меня все ужасно. Меня, кажется, бросил любимый человек, и я чудовищно страдаю. Мне нужны дружеская поддержка, внимание и участие.

— А… Бывает. Ну так вот… — вернулась она к своему «неделю назад».

— Оль, ты чего, не слышишь? — настаивала я. — У меня трагедия!

— Да. — Она, видимо, поняла, что из меня плохая собеседница: я наотрез отказываюсь слушать, как она неделю назад увидела на Тверской потрясающие сапоги, чуть было не купила, а потом нашла такие же на рынке Динамо — в три раза дешевле. О чем расскажет Оля — наперед известно. — Может, я тебе перезвоню?

— Не, не надо, — разозлилась я. Раз все меня бросают, могу же я хоть чуточку побыть жестокой? — Не звони мне больше. Никогда.

— Как это? — обалдела она. Значит, она иногда слушает, что ей говорят.

— Вот так. Не хочу с тобой общаться. Ты не друг, а просто калл, — отрезала я и ударила трубкой по телефону.

В голове мелькнуло решение. Отчего-то мне показалось, что единственное спасение — немедленно позвонить маме и выплакать ей все мое несчастье. До того я ни разу не делилась с мамой любовными делами, но сейчас… ни с того ни с сего… поняла — есть всего один человек, от которого я хочу помощи и в чьей поддержке нуждаюсь.

Уже в такси набрав мамин номер, я сказала, что еду.

— Что-то случилось? — догадалась она. — У тебя голос нехороший.

— Приеду расскажу. — Я смотрела в спину водителю. — Мам.

— Да?

— Ты меня ждешь с нетерпением?

— Ну конечно, деточка!

Черт, как здорово, если в двадцать восемь лет есть кому назвать тебя деточкой.

— Ма, понимаешь, мне как будто из сердца нерв удаляют без заморозки, знаешь, как из зуба — вот такой тонкой штучкой, которая крутится внутри…

Мы сидели на кухне, среди уютных деревянных шкафчиков, медных кастрюлек, глиняных картинок и ваз с сухими букетами. Я уже раза два поплакала, мама отсыпала мне валерьянки, разбавила чай коньяком, переодела в халат и потребовала, чтобы я осталась у нее.

— Все в моей жизни ужасно! — восклицала я. — Только мне что-то удается, сразу же рушится! Что делать?

— Добиваться своего, — подсказала мама.

— Как? Дежурить у него под дверью, пока он не выйдет?

— А почему нет? Если ты знаешь, что любишь этого человека, то, по крайней мере, должна выяснить, что с ним и с тобой происходит.

— Я боюсь… — захныкала я.

— Чего? — подняла тонкие брови мама.

— Что он меня пошлет, — нехотя призналась я.

— Солнышко, — мама взяла меня за руку, — ты же не будешь вести себя как базарная торговка. Необязательно ругаться или требовать. Надо просто узнать… К тому же, если человек тебя не любит — это не так уж и обидно. Это не значит, что ты плохая, а значит лишь то, что вы друг другу не подходите.

— Я всегда веду себя как базарная торговка, — опять разревелась я. — И как вокзальная проститутка… ааа! Я — Ничтожество… ооо!

— Ну солнышко, — мама обняла меня, — никакая ты не торговка и не проститутка. Ты чудесная и хорошая девочка, ты всегда была самая нежная, чуткая, отзывчивая…

«Ооо, как приятно, когда тебе говорят хорошие слова, да еще и гладят по голове, заботятся, наливают чай…»

— Послушай меня, — мама легонько тряхнула меня за плечи, — если ты считаешь, что этот твой Паша — хороший и достойный человек…

— Да! — прервала я маму. — Он… ой! — снова закапали слезы. — Мама! Он… знаешь… он — самый лучший. Я не головой это понимаю, а чем-то внутри, я даже не могу объяснить, почему он лучший, но я уверена, мне ни с кем не будет так хорошо, я хочу с ним навсегда и… — Фонтаны слез опять заработали. — Я с ума без него сойду!

Бедная мама возилась со мной до четырех утра. Она все подливала в чай коньяк, но в конце концов я не выдержала и потребовала рюмку. К счастью, завтра суббота.

Кое-как меня утихомирив, мама постелила в кабинете отчима: там, под моим любимым торшером с зеленым абажуром, стояла уютная тахта. Крепко поцеловав меня на ночь, мама поставила на столик рюмку коньяка, стакан домашнего лимонада, фарфоровую миску с конфетами и печеньем и ушла, сделав мне ручкой.

— Ма… — окликнула я, когда за ней почти закрылась дверь.

— Аю? — вернулась она.

— А если он все-таки скажет, что пошутил, что я ему не нравлюсь?

— Значит, это не то, — пожала плечами мама.

— То есть? — не до конца поняла я.

— То есть у вас не настоящее чувство. Любить могут только двое, а все эти прибаутки «один любит, другой позволяет…» — ерунда! Если ты ему не нужна, значит, нечего головой биться о закрытую дверь. Ищи того, кто ждет именно тебя. Ты ведь этого хотела?

— Ну да. — Я устало легла на подушку и натянула одеяло.

Мне все равно было очень плохо, и я еще не раз оросила подушку слезами, прежде чем заснула каким-то нервным, беспокойным сном.

Я — образец выдержки, силы воли, чувства собственного достоинства и душевного равновесия. Два с половиной часа не звоню Паше. Оставила дома мобильный. Правда, единственное, что заставляет меня не выскочить прямо сейчас из кресла, срывая с головы всю эту фольгу, и не броситься прямо в свитере на улицу… — надежда, что вот приду домой, а там, в памяти телефона, — миллиард звонков и сообщений. Несмотря на то что где-то в под-под-подсознании пульсирует страх: «Он не позвонит не то чтобы сегодня, а вообще никогда!» — я не хочу об этом думать, потому что при таком исходе сразу умру от горя.

«Ничего, ничего, — утешаю я себя. — Скоро я буду медовой блондинкой с золотистыми, русыми и платиновыми прядями, с челкой до половины лба и загорелой после солярия кожей». Образ я передрала с Анжелины Джоли в «Прерванной жизни» — мне хотелось стать неотразимо-сексуальной и в то же время не очень такой… гламурной.