Но внутри меня вдруг всколыхнулось: какого… я должна подчиняться обстоятельствам, верить первым попавшимся сплетням, сдаваться и отказываться от того, чего хочу больше всего на свете?

«…им всем!» — решила я и побежала вниз, пообещав себе идти до конца.

Устроившись в такси, я старалась унять возбуждение. Выходило неважно: я смотрела на дорогу, но видела огромный зал, сцену, Вупи Голдберг и Роберта де Ниро с золотым Оскаром в руке: «…за лучший сценарий вручается… трам-та-ра-рам… Вере Устиновой!». Зал исходится овациями, а я, в белом кожаном костюме от Мюглера, бегу на подиум и произношу остроумную, без этих вот «спасибо за пожалуйста», выразительную речь.

А вот мой домик в Малибу — уютное двухэтажное строение в стиле английских городских домов XVI века (насчет века не уверена, да и бог с ним). Белые стены отделаны коричневыми панелями. И, конечно, красная… или зеленая?.. нет, лучше такая оранжево-песочная черепица на крыше. До моря надо идти, но это к лучшему — вдруг зальет штормом?

Звонок:

— Алло!

— Привет Вьера, это Барри Зонненфильд, ну тот, который снимал «Люди в черном».

— А, здравствуйте, Барри. Я большая ваша поклонница. «Семейка Аддамс», «Люди в черном», «Убрать коротышку» — мои любимые фильмы. Честно. Я их пересматриваю не меньше раза в месяц.

— А «Дикий, дикий Запад»?

— Э-ээ…

— Да ладно, сам знаю. Сценарий — отстой.

— Ха-ха-ха!

— Да, что звоню-то. Я поражен вашей последней работой с Финчером — это шедевр.

— Ах, ну что вы…

— Не скромничайте. Этот фильм войдет в историю кино. У меня есть идея — просто улет, хочу вам предложить написать по ней сценарий.

— О! Вы знаете, у меня сейчас контракт со Спилбергом. Сами понимаете. Черт, как жаль!

— Ничего, ничего. Я подожду. Сниму пока один фильмец — проходной, но ради вас я готов терпеть. Не хочу больше ни с кем работать.

Дзинь-дзинь: снова звонок.

— С кем ты трепешься, — негодует Джордж Клуни. — Мы едем сегодня к этой сраной Бритни Спирс на ее сраную вечеринку в честь ее нового сраного бойфренда, этого сраного Паффа Дэдди?

— Жди меня через полчаса, — отвечаю я, захожу в гараж и сажусь в свой новенький «Форд Мустанг», точную копию 1958 года, синий металлик, палевые сиденья…

— Куда дальше? — наверное, пятый раз спрашивает таксист.

— А, да… — Я прихожу в себя. — Вон, видите, большой подъезд, сразу же за аптекой.

Родители грызли на кухне козинаки с чаем. Отчим обожает козинаки из семечек — не магазинные, с добавками, а обыкновенные рыночные, сделанные бабушками — чтобы подсолнухом пахли и не откусывались.

Детство, отрочество и юность я мечтала выдать маму за миллионера — чтобы мы как сыр в масле катались, жили в огромной квартире и покупали столько одежды, сколько влезет в машину — желательно лимузин ЗИЛ. Но когда мама все-таки выскочила за обеспеченного человека, мне уже было стыдно и поздно пользоваться их деньгами и положением.

— Я поработаю за твоим компьютером? — спрашиваю я отчима, поцеловав его в лысую макушку.

— Зачем? — хмурится он, так как не любит, когда кто-либо беспокоит его рабочее место.

— Надо.

Отчим нахмурился.

— Очень-очень надо, — ныла я. — Завтра расскажу.

Со вздохом он включил компьютер и пододвинул мне высокое кожаное кресло. Приятно быть у родителей — я так редко пользуюсь дочерними правами, что решила выжать из ситуации все возможное — на пару лет запастись материнской любовью и заботой. Вообще-то я редко им навязываюсь, но сейчас, поставив по одну сторону от клавиатуры пепельницу, по другую — чай с оладушками, решила, что зря это я такая гордячка — надо чаще навязываться маме.

Сценарная заявка

…бодро напечатала я и остановилась.

Подумав минут десять, кое-как наскребла предложение, которое тут же пришлось стереть. Я закурила, поразмыслила, прошлась по комнате, и вдруг меня осенило — я кинулась к столу, застучала по клавишам, накатала пару абзацев, но, прочитав заново, снова все удалила. Я переместилась на кушетку, улеглась и задумалась. Но слова застревали: фразы были вымученные, вялые, сгорбленные и хромые — просто Бухенвальд. Я ужасно напрягалась и боялась, что ничего не выйдет или выйдет плохо, — из-за этого не могла написать ни одной внятной строки.

Несколько раз я бросалась к книжным полкам, чтобы поучиться у Булгакова, Мопассана, Толстого, но слабенькая мысль, возбужденная большой литературой, быстро меркла перед экраном компьютера. Я даже пробовала писать от руки — не помогло. Чтобы отвлечься, решила начать с личных заметок — что-то вроде дневника, — но все мои богатые переживания уместились в две строки: «Сегодня было холодно. Ах, что же он не звонит!»

Промаявшись часок, решила, что, если не получится у меня стать грандиозным сценаристом — ничего, ведь еще сегодня утром я и не намеревалась что-либо сочинять. «Бог с ним, — думала я. — Нет — и не надо. Вот сейчас как сяду и как напишу Андрею такое, после чего он никогда в жизни не предложит работу кому попало…» — развеселилась я и устроилась перед монитором.

Закончив, обалдела — было семь утра, это значит, что в кабинете я сижу уже пятый час. Я вошла в Интернет, отправила Андрею свои каракули — ха-ха, представляю, как он завтра… сегодня… повеселится, закурила и только было собралась выключить машину, но решила перечитать, точнее прочитать написанное. Я читала и читала, исправляла, переделывала, меняла одни куски на другие и в конце концов с ужасом поняла, что отослала Андрею сырой, недоделанный материал.

За то время, что я правила текст, он стал для меня родным дитятей, я уже любила его, волновалась, переживала. И самое странное — я перестала относиться к нему, как к плоду случайной любви: я прониклась всем сердцем и не могла без него жить. Мне вдруг стало очень важно, чтобы вся эта тарабарщина всем ужасно понравилась, чтобы она «прошла» и чтобы мне дали работу. Панически включив Интернет, я написала Андрею новое письмо: «Не читай старое — оно дрянь, я поторопилась, умоляю, не читай!!! Завтра пришлю!!! Не открывай вообще!» и, заслышав в коридоре чьи-то шаги, выбежала в прихожую. Завидев сонного отчима в пижаме, я, немало не заботясь о том, что человек еще спит и вышел на секунду в туалет, ухватилась за него, притащила на кухню и принялась сбивчиво объяснять, в чем дело.

— Хорошо, хорошо, — тер глаза отчим. — Погляжу. Ты давай спать ложись…

— А ты когда посмотришь? — бесновалась я.

— А когда надо?

— У-ууу… — простонала я.

— Ладно, иди в постель. Проснешься, я все подготовлю.

— Ура! Спасибо! — Я бросилась на него, чмокнула в ухо так, что отчим поморщился — видимо, я его оглушила, и побежала спать.

— Уже два часа, — проворковал мамин голос.

Я издала какое-то «бррр», давая понять, что для меня «два часа» ничего не значат. Я взрослый человек и имею право спать сколько угодно. Хоть до четырех просплю — арестовывайте меня теперь! Но мама не сдавалась: она стянула с головы одеяло, дунула в нос и сказала, что принесла кофе. Я сопротивлялась, но мама — единственный человек, который умеет меня будить: каждый день, десять школьных лет, она поднимала меня в семь часов, и, наверно, от этого у нее и появилась первая седина. Чтобы не вылезать из нагретой кровати, я придумывала миллиарды оправданий — температура, горло болит, отменили алгебру, тошнит, желудок свело… но мама была непреклонна: она-то знала, что температура падает после десяти утра — как только она уходит на работу.

Вырвавшись из сна, я присела на кушетке, схватила кофе и выпила сразу полкружки. После чего взяла сигарету и, потянувшись за пепельницей, обратила внимание на белые листочки. Те, что я вчера распечатала отчиму. Засосало под ложечкой, ладони вспотели. Оттягивая час расплаты, я сначала закурила, глотнула еще кофе, пару раз нервно стряхнула не успевший образоваться пепел… и подтянула страницы. Я просмотрела текст, но, кроме каких-то странных исправлений, вроде «а» на «о» и замечания: «разговор начинается слишком резко, люди не могут так взять и поругаться — нужен плавный переход», больше ничего не было. Я, ошарашенная и расстроенная, пошла со страницами к отчиму. Он сидел в гостиной перед телеком и хохотал над старой комедией «Безжалостные люди».