— А-ааа!

— Холодильник пустой, как мой желудок!

Быстро-быстро нацепив треники с позорно отвисшими коленками, майку-алкоголичку, сквозь которую соски выпирали, как пушечные дула, пляжные шлепанцы, полетела на базар. От чувств я купила всего по килограмму — мне казалось, что я съем пятнадцать яиц с шестью помидорами, — и теперь волочила за собой весь этот груз собственной жадности.

Под дверью заметила что-то белое — это был листок бумаги, сложенный треугольником. Он, листок, меня так заинтриговал, что я не сразу его открыла: пошла на кухню, выложила еду, сполоснула овощи и, только вытерев руки, развернула записку.

«Просто хочу тебе напомнить, что сегодня в четыре в четыре в четыре, в шестнадцать ноль-ноль я приеду к тебе с рабочими звонила с утра но ты не снимала трубку на автоответчике пять напоминаний если тебя не будет дома сама придумай себе наказание» — было написано без знаков препинания.

Не надо к бабке ходить, чтобы догадаться, кто автор. Взбивая омлет, я позвонила Ане, но никто не брал трубку, потом стало занято, а потом снова никто не брал, и я отложила выяснение отношений до личной встречи.

Наевшись, я завалилась на диван в сытом отупении. Полчаса разглядывала выключенный телевизор. В конце концов нащупала пульт и нажала первую попавшуюся кнопку. Вдоволь налюбовавшись женским ток-шоу с темой вроде: «Мой муж постоянно рвет носки — как жить дальше?», я чуть было не выпустила завтрак наружу.

«Что меня ждет?» — вот в чем главный вопрос. Неужели я превращусь в одну из этих теток, в «говорящую голову», которые умеют только улыбаться, четко произносить слова и ходить туда-сюда? Которые получают хорошие бабки и за это прогибаются перед всякого рода начальниками и спонсорами точно так же, как официант терпит наглого, пьяного, некультурного клиента. Плохо, наверное, быть официантом. Или не плохо? Они же огребают кучу чаевых — получают больше, чем я. Ладно, пусть я буду снобом, — плохо быть официантом…

И еще все будут со мной ласковы и предупредительны, потому что я — «звезда», но за спиной будут шептаться — я умею только рот открывать, и будут правы? Я начну подхалтуривать в клубах, ужинать с богатыми поклонниками, которые будут размышлять: чтобы со мной переспать, надо предлагать деньги или нет? А моей заветной мечтой будет место ведущей в политических новостях, в которые я попаду лет через десять — когда образумлюсь и пойму, что блестящую карьеру, вроде той, что у Познера, делают раз в сто лет…

— Неужели все это для меня?

— Неужели…

— Что я, в конце концов, скажу маме?

Воспоминание о маме привело меня в чувство — ей пятьдесят шесть и она четыре года назад вышла замуж. К тому же стыд перед мамой, как показывает опыт, признак того, что я расклеилась и занялась яростным самоуничижением. Следует немедленно взять себя в руки… Дзынь-дзынь… это в дверь.

«Грабьте, убивайте», — подумала, открывая без «кто тамов».

— Ты чего? — замерла на пороге Аня. — У тебя вид, будто тебе сообщили, что у тебя СПИД.

За ней толпились трое мужчин и две женщины.

— А-аа… — заныла я и впустила их в квартиру.

— Ребята, вы пока тут осмотритесь, а мы поговорим, — попросила Аня рабочих и уволокла меня на кухню.

Скрывать было нечего, поэтому минут за пять я пересказала ей все свои страдания. Аня очень серьезно отнеслась к моим проблемам: села, подперла лоб рукой и сказала — самым кладбищенским тоном:

— Я тебя понимаю. Знаешь, у меня так было, когда я заработала первый миллиард. Ну, чувствуешь себя властелином вселенной, ну, можешь купить пентхаус, «феррари», яхту, теннисный клуб, завешать все тело алмазами от Картье… Но пропадает азарт, все кажется бессмысленным и пройденным и хочется лишь узнать ответ на один вопрос: «Зачем я здесь?»

— Измываешься над трупом, да? — прошипела я.

— А ты чего хотела? — Аня развела руками. — Советов «как обрести истину с помощью двухмесячного голодания»? Или «тридцать способов самоубийства»? Э-э! Может, у тебя похмелье? Жизнь-то, несмотря на тебя, прекрасна и удивительна.

Мне стало лучше.

— Ладно, — миролюбиво повинилась я. — Только ответь на один вопрос. — Она кивнула. — Как ты думаешь, я точно не блевота?

— Сейчас блевота! — воскликнула Аня. — Пойдем к мастерам.

Минут сорок мы пререкались с рабочими, вынуждавшими меня решать непонятные задачи: что делать с потолками — «выравнивать под линейку или просто размывать?», «будем ли стены шпаклевать или гипсокартон сойдет?», что мне по карману — «ветонит или цемент» и куда мебель… По отдельности я все понимала, даже смутно догадывалась, что такое этот гипсоветонит, но перемещение мебели не входило в мои планы — мне было уютно и так.

Я никогда не делала ремонт, кроме того раза, что сама клеила обои. Это место, где я клеила, до сих пор закрыто сервантом, и мне боязно его показывать: впечатление такое, словно там принесли кровавую жертву… Но Аня во все вникала и давала указания — скоро из маленькой комнаты мебель уже перетаскивали в большую, а кухню разобрали и выкинули на помойку. Это варварство лишило меня пятисот рублей и двух с половиной часов, а работнички пообещали завтра вечером составить список материалов и ушли.

— Ну ты представляешь, что начнется, когда вся эта твоя доисторическая побелка потечет на мебель? — словно прочитав мои мысли, отозвалась Аня. — Хочешь кататься — не жалей бензина. Ну я пошла.

— Ты куда? — удивилась я.

— У меня встреча, — отвертелась она. — Не забудь на днях сказать мне «спасибо». Все, пока. — И она ушла. Подбежав к окну, я подождала, когда Аня выйдет на улицу, и, высунувшись из окна, крикнула:

— Ань!

— Что? — Она повертела головой.

— Спасибо! Большое! — Я все-таки оценила, что она ради меня три раза волокла сюда бригаду.

— Ну наконец-то! Ты становишься человеком. Давай! — Она помахала пачкой сигарет.

Я отправилась на кухню, но тут зазвонил телефон.

— Я звоню на работу, а там говорят, что ты больше не работаешь! — взяла с места в карьер мама.

Я месяц не звонила маме! Летом это не так страшно — они живут на даче, но у них есть мобильный… Чтобы не выслушивать справедливые упреки, я соврала, что как раз к ней собираюсь — прямо в дверях стою. Я уговорила ее повесить трубку, но за это все-таки пришлось влезать в штаны и тащиться на Новослободскую.

Мама живет с мужем, детским писателем, в старом доме, в бывшей профессорской квартире, которую в прежние времена разделили на две половины — справа трехкомнатная и слева. На мемориальной доске очень профессорская фамилия того самого профессора, чья была квартира, — «Абрикосов» и козлиная бородка на профиле.

Квартира маминого мужа — просто галерея искусств. Красное дерево, карельская береза, кушетки, Саврасов, Куинджи, Иванов, Коровин, Петров-Водкин, эскиз Дали… и все такое — детский писатель признает только «проверенное временем». Мы с ним спорим — он говорит, что у молодежи нет вкуса, а я уверяю, что у него нет своего мнения, если ему нравится только то, с чем уже согласились другие. Однажды я так распалилась, что заявила ему, что если бы он сам был своим первым издателем, то сейчас бы работал грузчиком, потому что никогда бы не выпустил автора, который еще не получил Букера. При этом он пишет замечательные сказки — может, у него просто нет времени на все остальное? В любом случае я рада, что он любит маму и что она ни в чем не нуждается, даже если их дом и похож на антикварный магазин. Любит ли кого-нибудь мама, никогда нельзя понять: она со всеми приветлива и несколько высокомерна.

— Ну-уу… — оценила мама мой внешний вид. — На этот раз неплохо. Только все-таки женщины зря носят брюки. — Мама затянула любимую песню. Она считает, что в моде лучше нее никто не разбирается.

— Почему? — спросила я, пробираясь в гостиную.

— Потому что у женщин такое сложение, что все эти брюки им не идут. — Мама показала руками сначала широко, а потом узко.

— Мама! — Я села в любимое кожаное кресло с табуреткой для ног. — Ну ведь женские брюки специальные делают под женские фигуры.