— Вы собираетесь кому-нибудь позвонить?

— Не думаю. — Леди Энгкетл неопределенно покачала головой и очень осторожно положила трубку на рычаги.

Она перевела взгляд с Эдварда на Мэдж.

— Наверное, Эдвард, вам не стоило бы расстраивать Мэдж. Ее куда больше пугают внезапные смерти, чем нас.

— Люси, дорогая! — воскликнул Эдвард. — Я просто беспокоился насчет места, где Мэдж работает. Оно показалось мне совсем неподходящим.

— Эдвард полагает, что мне следует найти приятного и полного понимания работодателя, который бы оценил меня по достоинству, — сухо пояснила Мэдж.

— Милый Эдвард! — воскликнула Люси тоном полного понимания. Она улыбнулась Мэдж и вышла.

— Нет, серьезно, Мэдж, — сказал Эдвард. — Мне это не нравится.

Она прервала его:

— Эта чертова баба платит мне четыре фунта в неделю. Вот и вся разгадка.

Она проскользнула мимо него и направилась в сад.

Там сидел сэр Генри на своем обычном месте, но Мэдж свернула в сторону и стала подниматься по направлению к цветочной аллее.

У нее очаровательные родственники, но в это утро их очарование не имело для нее никакого смысла.

В конце тропы на скамейке сидел Дэвид Энгкетл. В этом излишнего очарования не было и в помине, и Мэдж направилась прямо к нему. Она села рядом, заметив со злорадным удовольствием страх в его взгляде.

«До чего же трудно уединиться», — подумал Дэвид. Он был изгнан из спальни жизнерадостным вторжением горничной со шваброй и пылесосом. Библиотека и «Британская энциклопедия» не стали его прибежищем, как он оптимистически надеялся. Дважды туда заносило леди Энгкетл, доброжелательно обращавшуюся с вопросами, осмысленных ответов на которые как всегда не имелось в природе.

Он вышел сюда обдумать свое положение. Обычный уик-энд, в который он ввязался-то против воли, теперь затягивался из-за процедуры, принятой для случаев внезапной и насильственной смерти.

Дэвид, предпочитавший академически созерцательные размышления о Прошлом или серьезные прения о политических судьбах, левых направлениях в Будущем, не хотел иметь ничего общего с мучительным и практическим настоящим. Как он и говорил леди Энгкетл, он не читал «Ньюс оф Уорлд», но «Ньюс оф Уорлд», кажется, сама вошла в «Пещеру».

Убийство! Дэвид с омерзением содрогнулся. Что подумают друзья? Как это воспримут? Какого рода отношение принято к таким вещам? Скука? Отвращение? Или это их позабавит?

Занятый исследованием подобных вопросов, Дэвид совсем не обрадовался Мэдж. Он встревоженно следил, как она усаживается рядом. Еще пуще юношу поразил тот вызов в глазах Мэдж, с каким был его взгляд принят. Неприятная девица безо всякой интеллектуальной ценности.

— Как вам нравятся ваши родственники? — спросила она.

Дэвид пожал плечами и ответил:

— Надо ли вообще думать о родственниках?

— А надо ли вообще думать о чем-либо?

«Тебе-то уж точно не о чем», — подумал Дэвид и сказал почти любезно:

— Я рассматривал свое восприятие убийства.

— Это так странно: оказаться к нему причастным, — сказала Мэдж.

Дэвид вздохнул и сказал:

— Утомительно, — и это было, пожалуй, самое невинное, что он мог сказать. — Сплошные банальности, уместные только в детективном чтиве!

— Вы, должно быть, жалеете, что приехали, — сказала Мэдж.

— Да, — вздохнул Дэвид. — Я мог бы остановиться у друга в Лондоне. Он держит книжный магазин левого направления.

— Наверное, там поспокойнее.

— Стоит ли печься о спокойствии? — насмешливо спросил Дэвид.

— Бывает, когда я чувствую, что не могу печься ни о чем другом.

— Изнеженное отношение к жизни, — изрек Дэвид. — Принадлежи вы к рабочему классу…

— А я именно к нему и принадлежу, — перебила Мэдж. — Вот почему покой и благоустроенность так дороги для меня. Утренний чай, бесшумно подаваемый в постель; фарфоровая ванна с хлещущей струей горячей воды; эти восхитительные купальные экстракты; кресло, в котором ты чуть не тонешь…

— Всё это должно быть и у рабочих, — отрезал Дэвид. Правда, он находил чуть подозрительным пункт насчет бесшумно подаваемого утреннего чая, звучавший невыносимо сибаритски для серьезно устроенного мира.

— Как нельзя более с этим согласна, — от всего сердца сказала Мэдж.

Телефон зазвонил как раз, когда Эркюль Пуаро наслаждался десятичасовой чашкой шоколада. Он подошел и поднял трубку.

— Слушаю.

— Господин Пуаро?

— Леди Энгкетл?

— Как это мило, что вы узнали меня по голосу! Я помешала вам?

— Нисколько. Надеюсь, вы не пали духом после вчерашнего несчастья?

— Нет, конечно. Несчастье, как вы выразились, каждый ощущает, я считаю, совершенно по-своему. Я звоню, чтобы узнать, не сможете ли вы зайти — я по-нимаю, это для вас лишние хлопоты. Вроде дополнительных занятий в школе. Но я, право же, в страшной растерянности.

— Конечно, леди Энгкетл. Прямо сейчас?

— Да, я именно это имела в виду. И как можно скорее. Это так любезно с вашей стороны.

— Пустяки. Значит, мне пойти лесом?

— О, конечно, — кратчайшим путем. Очень вам благодарна, господин Пуаро.

Помедлив лишь затем, чтобы удалить несколько пылинок с отворотов пиджака и надеть легкое пальто, Пуаро пересек шоссе и заспешил по тропе между каштанами. У бассейна никого не было — полиция закончила осмотр и удалилась. Все выглядело мирным и спокойным в чуть мглистом свете осени. Пуаро мельком заглянул в павильон. Накидка из серебристых лис исчезла, отметил он. Но спички лежали на прежнем месте. «Явно не место держать спички — тут сыро. Один коробок на всякий случай — ну ладно, но не шесть же». Он хмуро глянул на расписной металлический столик. Поднос со стаканами был убран. Кто-то рисовал карандашом на крышке стола — наспех набросанное дерево, словно из ночных кошмаров. Это уязвило Эркюля Пуаро, ибо нарушался плавный ход его мысли. Он цокнул языком, покачал головой и заторопился к дому, гадая о причине столь срочного вызова.

Леди Энгкетл, ожидавшая у французского окна, провела его в пустую гостиную.

— Очень мило с вашей стороны, что пришли.

Она дружелюбно пожала ему руку.

— Мадам, я к вашим услугам.

Леди Энгкетл выразительно развела руками. Ее красивые большие глаза округлились.

— Видите ли, всё так сложно. Инспектор берет интервью — нет, расспрашивает, — нет, снимает показания, — как они это называют? В общем, у Гаджена. Вся наша жизнь здесь зависит от Гаджена и все наше сочувствие с ним. Ведь это, естественно, ужас для него — подвергнуться полицейскому допросу — даже инспектором Грейнджем, хоть он, я чувствую, по-настоящему милый, и, возможно, семейный — может, у него мальчишки, и он помогает им вечерами что-нибудь собирать из «Конструктора», и жена, у которой дома ни пятнышка, но немного тесновато…

Эркюль Пуаро щурился, покуда леди Энгкетл развивала свой скетч насчет домашнего уклада инспектора Грейнджа.

— Кстати, усы его висят, — продолжала леди Энгкетл. — Я думаю, что дом, где уж слишком все блестит, может порой нагнать тоску. Так мыло действует на лица больничных сиделок. Сплошное сияние! Правда, это больше в провинции, где во всем так отстают — в Лондоне-то в детских садах у нянь пропасть пудры и яркой помады. Да, господин Пуаро, я хочу сказать, что вы должны отобедать у нас, когда это кошмарное дело будет закончено.

— Вы очень любезны.

— Сама я не против полиции, — сказала леди Энгкетл. — Я даже нахожу все это крайне занятным. Я сказала инспектору Грейнджу: «Позвольте помогать вам, чем только смогу». На вид он вроде бестолков, но зато методичен. Полицейским важнее всего побудительные причины. Я только что говорила о медсестрах и подумала, что у Джона Кристоу… Ну, знаете, та курносая и рыжая — довольно мила. Но, конечно, это было давно и не может интересовать полицию. Разве узнаешь, с чем еще бедной Герде приходилось мириться? Она ведь образец преданности, не находите? Или, возможно, она верила всему, что ей говорили. Тем, кто не обладает достаточным умом, лучше всего, думаю, поступать как раз так.