— Откуда это название?

Она объяснила происхождение дерева.

— Значит, если вы что-то машинально рисуете, думая совсем о другом, у вас всегда получается Игдразиль?

— Да. А вообще рисовать что-то, об этом даже не думая — странная вещь, не так ли?

— Здесь, на скамье, над очками субботней партии в бридж, в павильоне воскресным утром…

Рука с карандашом напряглась и замерла, а ее обладательница сказала беззаботным тоном позабавленной собеседницы:

— В павильоне?

— Да, на круглом металлическом столе.

— А, тогда, наверное, днем в субботу.

— Днем в субботу рисунка не было. Когда в воскресенье Гаджен уносил стаканы из павильона — а это было в полдень — на столе ничего не было. Я спрашивал его, и он ответил совершенно определенно.

— Значит, это было…, — она мгновенно поразмыслила, — ну конечно, в воскресенье, во второй половине дня.

Все еще приятно улыбаясь, Эркюль Пуаро покачал головой.

— Думаю, что нет. Люди Грейнджа все время были у бассейна, фотографируя тело, извлекая из воды револьвер и так далее. Они ушли в сумерках. Если бы кто-то входил в павильон, они бы видели.

Подбирая слова, Генриетта сказала:

— Теперь я вспомнила. Я пришла туда довольно поздно. Уже вечером, после обеда.

— В темноте рисовать невозможно, мисс Савернек! — Голос Пуаро стал резок. — Уж не хотите ли вы мне рассказать, что ходили в павильон ночью и там стояли в задумчивости у стола, набрасывая дерево, но не имея возможности видеть, что вы делаете?

— Я говорю вам правду, — мягко сказала Генриетта. — То, что вы не верите — естественно. У вас свое представление о правде. Какое, кстати?

— Я полагаю, что вы были в павильоне в воскресенье после полудня, когда Гаджен уже унес стаканы; что вы стояли у стола, наблюдая за кем-то либо ожидая кого-то, и, машинально достав карандаш, набросали свое дерево, не вполне сознавая, что вы делаете.

— Меня не было в павильоне в это время. Я сначала недолго была на терассе, потом взяла садовую корзину и пошла к грядкам с георгинами. Я обрезала головки цветов, а кроме того подвязала несколько полегших астр. Оттуда, ровно в час, я пошла к бассейну. Все это я уже сообщала инспектору Грейнджу. Я не приближалась к бассейну в предполагаемое время убийства.

— Так рассказываете вы. Но Игдразиль свидетельствует против.

— Вы были там и вы стреляли в доктора Кристоу, или вы были там и видели убийцу. Либо же кто-то, кому известна ваша привычка, намеренно нарисовал дерево, дабы бросить подозрение на вас.

Генриетта встала и, вскинув голову, повернулась к Пуаро.

— Вы все еще думаете, что стреляла я. Вы думаете также, будто можете это доказать. Тогда слушайте, что я скажу: вам никогда не доказать этого. Никогда!

— Вы так считаете?

— Вам никогда не доказать, — повторила Генриетта и, повернувшись, стала спускаться по извилистой тропинке, сбегающей к плавательному бассейну.

Грейндж зашел в «Пристанище» выпить с Эркюлем Пуаро чашку чая. Чай был таков, как он и опасался — весьма слабый и к тому же китайский. «Эти иностранцы, — подумал Грейндж, — не имеют представления, как следует заваривать чай. И научить их невозможно». Но он был даже рад. Инспектор был на той ступени пессимизма, когда очередная неприятность уже способна принести своего рода мрачное удовлетворение.

— Отсрочка истекает послезавтра, а чего мы достигли? Ничего. Что за черт, должен же этот револьвер где-то быть! Беда с этой местностью — сплошной лес! Чтобы прочесать его как следует, нужна целая армия. Иголка в стоге сена. Он может быть где угодно. Причем нельзя не считаться с тем, что мы можем вообще никогда его не найти.

— Вы его найдете, — доверительно сообщил Пуаро.

— А может, и нет. Просто сил не хватит.

— Вы найдете его, рано или поздно. И, я думаю, скорее рано, чем поздно. Еще чаю?

— Пожалуйста. Нет, нет — без кипятку.

— А не слишком крепко?

— Нет, это не слишком крепко, — инспектор выразился намеренно сдержанно и уныло отхлебнул бледную, соломенного цвета жидкость.

— Я чувствую, господин Пуаро, что с этим делом я превращаюсь в шута. Я не могу раскусить этих людей. Они вроде бы помогают — но все, что они говорят, кажется, уводит тебя в погоню за химерами.

— Уводит? — повторил Пуаро и во взгляде его мелькнуло недоумение. — Да, я понимаю. Уводят…

Инспектор продолжал излагать свои обиды.

— Возьмите револьвер. Кристоу был застрелен, согласно врачебному заключению эксперта, за несколько минут до вашего появления. У леди Энгкетл было лукошко яиц, у мисс Савернек — корзина со срезанными засохшими цветами, Эдвард Энгкетл был в свободном охотничьем плаще с большими карманами, полными патронов. Любой из них мог унести револьвер с собой. Он не был спрятан возле бассейна — мои люди обыскали все вокруг, так что тут сомнений нет.

Пуаро кивнул. Грейндж продолжал:

— Обвинение против Герды Кристоу было подстроено — но кем? За какую бы нить я ни взялся в этом вопросе, все они ведут в никуда.

— Не имеют ли их отчеты о том, как каждый провел утро, уязвимых точек?

— Отчеты-то в порядке. Мисс Савернек срезала увядшие цветы. Леди Энгкетл ходила за яйцами. Эдвард Энгкетл и сэр Генри охотились. Потом сэр Генри вернулся в дом, а его спутник отправился к бассейну. Парнишка читал в своей спальне (странное место для чтения в такой прекрасный день, но ведь человек комнатный, книжный). Мисс Хадкасл — та с книгой пошла в сад. Все это звучит весьма естественно и правдоподобно, а проверке не поддается. Гаджен отнес поднос со стаканами в павильон около двенадцати часов и не знает о том, где был и что делал кто-либо из обитателей дома. Можно сказать, что против каждого из них что-нибудь да есть.

— Вот как?

— Разумеется, наиболее подозрительна Вероника Крей. Она поссорилась с доктором Кристоу и смертельно возненавидела его; очень похоже, что именно она и должна была стрелять в него, но я не вижу даже крошечного доказательства, что она это сделала. Непохоже также, что у нее была какая-то возможность заполучить револьвер из коллекции сэра Генри. Никто не видел ее идущей к бассейну или от него в тот день. И сейчас у нее определенно нет исчезнувшего револьвера.

— А, значит вы удостоверились в этом?

— Еще бы! Причем не понадобился даже ордер на обыск. Она отнеслась вполне любезно. Только никакого оружия нет в этой консервной банке — я имею в виду ее бунгало. После отсрочки жюри мы сделали вид, что отпускаем Крей и Савернек с миром, а сами начали слежку. Наш человек был даже на киностудии, но и он не увидел признаков, что мисс Крей пытается спрятать револьвер.

— А Генриетта Савернек?

— И тут ничего. Она вернулась прямо в Челси, и мы там не спускали с нее глаз. У нее нет револьвера — ни в студии, ни где-либо. Против обыска она ничего не имела. Ее это вроде бы даже позабавило. Некоторые из ее затейливых штук прямо-таки потрясли нашего сотрудника. Он говорит, что ему сроду не понять, зачем люди хотят этим заниматься: статуи все какие-то шишковатые и раздутые, куски меди и алюминия изогнуты так и сяк, лошади такие, что и не догадаешься, что это лошади.

Пуаро слегка встрепенулся:

— Лошади, вы говорите?

— Собственно, одна лошадь. Если ее можно так назвать. Если тебе нужен образчик лошади, почему бы тебе не пойти и не взглянуть на лошадь?

— Лошадь, — повторил Пуаро.

— А что в этом вас так заинтересовало, господин Пуаро? Я что-то не пойму.

— Ассоциация. Психологическая тонкость.

— Словесная ассоциация? Лошадь и телега? Лошадка-качалка? Гимнастический конь? Нет, я не улавливаю. Как бы то ни было, через пару дней мисс Савернек уложила вещички и вернулась сюда. Вам это известно?

— Да, я говорил с ней и видел, как она ходит по парку.

— Да, да. Без отдыха. У них, несомненно, была любовь с доктором, и то, что он, умирая, произнес «Генриетта», довольно близко подводит нас к разгадке. Но недостаточно близко, господин Пуаро?