Герда откинулась в кресле. Ее губы сильно посинели. Цепенеющим голосом она произнесла:

— Я чувствую… не очень хорошо… себя… Если Джон… Джон…

Пуаро обошел стол и уложил ее в кресло поудобнее. Голова ее упала на грудь. Пуаро приподнял Герде одно веко, потом распрямился.

— Легкая и сравнительно безболезненная смерть.

Генриетта непонимающе глядела на него.

— Сердце? Нет, — мысли ее лихорадочно заспешили. — Что-то в чае. Причем положила она себе. Значит, она предпочла такой выход?

Пуаро спокойно покачал головой.

— О нет, это предназначалось для вас. Яд был в вашей чашке.

— Для меня?! — в голосе Генриетты прозвучало недоверие. — Но я же пыталась помочь ей.

— Это не важно. Вам не приходилось видеть волка, попавшего в капкан? Он вонзит зубы в любого, кто его коснется. Она увидела одно: вы знаете ее тайну — значит, вы тоже должны умереть.

Генриетта проговорила еле слышно:

— А вы заставили меня поставить чашку на поднос… Вы имели в виду… вы хотели, чтобы она…

Пуаро мягко перебил ее:

— Нет, мадемуазель, нет. Я не знал, что в вашей чашке яд. Я лишь знал, что там может быть что-то. А когда чашки на подносе, тут уж дело случая — какая кому достанется. Если это можно назвать случаем. Я говорю себе, что такой конец наиболее милосерден. Для нее и для двух беззащитных детей.

Потом он мягко спросил Генриетту:

— Вы очень устали? Я не ошибся?

Она кивнула в ответ и спросила:

— Когда вы стали догадываться?

— Точно я и сам не знаю. Сцена была поставлена — я это чувствовал с самого начала. Но я долго не мог догадаться, что ее поставила Герда Кристоу и что ее nota потому и была так театральна, что она разыгрывала роль. Меня озадачивала простота и одновременно сложность. Довольно скоро я осознал, что сражаюсь против вашего хитроумия, а ваши родственники, поняв, чего вы хотите, содействуют вам!

Он помолчал и добавил:

— А почему вы этого хотели?

— Потому что этого хотел Джон! Именно это он имел в виду, когда крикнул «Генриетта!». В этом одном слове было все. Он просил меня не выдать и защитить Герду. Видите ли, он любил ее. Я думаю, он любил ее куда сильнее, чем сам подозревал. Сильнее Вероники Крей. Сильнее меня. Герда ему принадлежала безраздельно, а Джон любил то, что принадлежало ему. Он понял, что если кто и может помочь Герде, так это я. И он понял, что я исполню его волю, потому что люблю его.

— И вы начали немедленно, — мрачно сказал Пуаро.

— Да, первое, что мне пришло в голову, это отобрать у нее револьвер и бросить в воду, чтобы затруднить распознание отпечатков. Когда позже я узнала, что он был убит из другого оружия, я отправилась на его поиски и, естественно, сразу же нашла, потому что сразу сообразила, в какого рода тайник Герда могла его спрятать. Я всего на несколько минут опередила людей инспектора Грейнджа. Я держала «Смит-Вессон» в этой вот сумке до того, как появилась возможность увезти его в Лондон. Затем, пока нельзя было привезти его обратно, я прятала его в своей мастерской, причем так, что полиция никогда бы не нашла его.

— В глиняной лошади, — пробормотал Пуаро.

— Как вы узнали? Да, я вложила его в пакет из-под губки, оплела арматурой, а поверх всего сляпала на скорую руку лошадь. В конце концов, полиция не может безнаказанно разрушать творение художника, не так ли? Что же подсказало вам разгадку?

— Сам факт, что вы избрали предметом изваяния лошадь. У вас в уме была подсознательная ассоциация с Троянским конем. Но отпечатки пальцев — где вы их раздобыли?

— Слепой старик продает спички на улице. Он и понятия не имел, что за предмет я просила его подержать, пока якобы рылась в поисках мелочи.

Пуаро поднял взгляд на Генриетту:

— C’e![21] — пробормотал он. — Среди всех соперников, какие у меня были, вы, мадемуазель, из числа самых достойных.

— Это было страшно утомительно — постоянно пытаться быть на один ход впереди вас!

— Понимаю. Я начал догадываться о правде, как только заметил, что общая картина всякий раз строится таким образом, чтобы впутать не кого-то одного, а обязательно каждого — кроме Герды Кристоу. Все указания всегда уводили от нее. Вы нарочно набросали «Игдразиль», чтобы мое внимание было им привлечено, и под подозрением оказались вы. Леди Энгкетл, отлично видевшая вашу игру, забавлялась тем, что направляла бедного инспектора Грейнджа в сторону то одного лица, то другого. То к Дэвиду, то к Эдварду, то к себе самой. Да, если вы хотите очистить от подозрений действительно виноватого, нужно одно — распылить преступление в других местах, впрочем, не указывая определенно. Вот почему каждая нить выглядела многообещающе, но вскоре, никуда не выведя, обрывалась.

Генриетта смотрела на жалко прикорнувшую в кресле фигуру.

— Бедная Герда, — вырвалось у нее.

— У вас все время было именно такое чувство к ней?

— Кажется, да. Герда до безумия любила Джона, но она возвела его на пьедестал, приписав ему все мыслимые прекрасные и благородные черты. А если низвергнуть идола, не остается уже ничего. — Она помолчала, собираясь с мыслями. — Но Джон был куда значительней и лучше идола на постаменте. Он был неподдельным и полным жизни. Он был великодушен, весел, отзывчив. И он был великий врач. Да, да — великий. Его не стало, и мир многое утратил. А я потеряла единственного мужчину, которого я в своей жизни любила.

Пуаро осторожно положил руку на ее плечо и сказал:

— Но ведь вы из тех, кто может жить с мечом в сердце, кто может идти дальше и улыбаться.

Генриетта взглянула ему в глаза, а губы ее искривились в горькой усмешке.

— Немного мелодраматично, вам не кажется?

— Это оттого, что я иностранец и люблю выражаться высокими словами.

— Вы были очень добры ко мне, — неожиданно сказала Генриетта.

— По той причине, что не перестаю восхищаться вами.

— Но что же нам делать, господин Пуаро? Я имею в виду Герду.

Пуаро подвинул к себе плетеную сумку, вытряс ее содержимое — лоскуты коричневой замши и разноцветные куски кожи. Среди прочего оказалось несколько обрезков толстой, блестящей коричневой кожи. Пуаро сложил их вместе.

— Кобура. Я заберу ее. А что же до бедной мадам Кристоу, то она была перевозбуждена; смерть мужа оказалась непосильной для нее. Будет установлено, что она лишила себя жизни, находясь в помрачении рассудка.

— И никто никогда не узнает, что действительно случилось?

— Я думаю, что за одним исключением — сына доктора Кристоу. Мне кажется, что однажды он придет ко мне и потребует правды.

— Но вы не скажете ему? — вскрикнула Генриетта.

— Нет, я скажу ему.

— Ах, нет!

— Вы не понимаете. Для вас невыносимо, что кому-то должно быть больно. Но для некоторых умов куда невыносимее — не знать. Вы слышали, как еще столь недавно эта бедная женщина говорила: «Терри не любит чего-то не знать». Для ума научного склада — правда превыше всего. Правда, какая угодно горькая, может быть принята и вплетена в жизненный узор.

Генриетта встала.

— Я нужна вам здесь или мне лучше уйти?

— Я думаю, будет лучше, если вы уйдете.

Она кивнула и, помолчав, сказала — больше себе, чем ему:

— Куда мне идти? Что я буду делать без Джона?

— Вы говорите, как Герда Кристоу. Уж вы-то будете знать, куда вам идти и что делать.

— Я? Но я так устала, господин Пуаро, так устала!

— Ступайте, дитя мое, — мягко сказал он. — Ваше место с живыми. А здесь, с мертвой, останусь я.

Генриетта ехала в Лондон, и две фразы эхом отдавались в ее уме: «Куда мне идти? Что мне делать?» Позади несколько взвинченных недель, когда она была как струна, ни на миг не позволяя себе расслабиться. Ей надо было выполнить задачу, возложенную на нее Джоном. Но теперь с этим было покончено — она проиграла. Или преуспела? Оба вывода могли быть правильными. Но как ни смотри, с этим было покончено, и она по закону реакции испытывала смертное утомление.