Грейндж вышел из кабинета. В холле он ослабил давящий воротничок и глубоко вздохнул.

У него было чувство, словно он увяз в репейнике. Чего он хотел, так это свою любимую обкуренную трубку, пинту нива и добрый кусок мяса с жареной картошкой. Чего-то простого и несомненного.

Леди Энгкетл бесшумно перемещалась по кабинету, рассеянно притрагивалась то к одному предмету, то к другому, а сэр Генри наблюдал за ней из недр своего кресла. Наконец он сказал:

— Зачем ты брала пистолет, Люси?

Леди Энгкетл вернулась к своему креслу и неслышно опустилась в него.

— Я в самом деле, Генри, не очень ясно себе это представляю. Допускаю, что у меня были неясные соображения насчет случайностей.

— Случайностей?

— Да. Понимаешь, все эти древесные корни, — сказала леди Энгкетл неопределенно, — так торчат, легко споткнуться. Можно ведь сделать несколько выстрелов в цель и оставить один заряд в магазине, — по невниманию, конечно, — ведь люди вообще невнимательны, Знаешь, я всегда думаю, что несчастный случай — самый легкий способ для таких ситуаций. Ну, а там, конечно, жуткие раскаяния, самобичевания…

На этом ее постепенно затихавший голос замер. Муж оставался недвижен, не сводя с нее глаз. Потом снова спросил — спокойно и внимательно:

— А с кем он должен был произойти — несчастный случай?

Люси чуть откинула голову, удивленно глядя на него.

— С Джоном Кристоу, разумеется.

— Милостивый боже!.. Люси… — он не закончил.

— Ах, Генри, — сказала она серьезно, — у меня душа не на месте из-за Айнсвика.

— Понятно. Речь опять о нем. До чего же тебя всегда заботил Айнсвик, Люси. Как мне порой кажется, он — вообще единственное, что тебя заботит.

— Эдвард и Дэвид — последние Энгкетлы. И на Дэвида расчет плох, Генри. Он никогда не женится — из-за матери и всего прочего. Ему могло бы достаться поместье, — в случае смерти Эдварда, — но он не женится! Мы с тобой будем давно в могиле, прежде чем он достигнет склона лет. Он останется последним, и с ним род Энгкетлов угаснет.

— Это так важно, Люси?

— Разумеется, важно! Айнсвик!

— Тебе следовало бы родить сына, Люси.

Впрочем, он сам же и улыбнулся: Люси можно вообразить кем угодно, но не матерью.

— Вся надежда на женитьбу Эдварда. А Эдвард такой упрямый! Крепколобость как у моего отца. Я надеялась, что он отвяжется от Генриетты и женится на какой-нибудь славной девушке, но теперь я вижу, до чего это безнадежно. К тому же я думала, что связь Генриетты с Джоном пройдет естественным образом. Ведь интрижки Джона никогда не были слишком продолжительны. Но я видела, к а к он глядел на нее в тот вечер. Он прямо-таки воспылал к ней любовью. Я чувствовала, если бы только Джон не стоял поперек дороги, Генриетта вышла бы за Эдварда. Она не из тех, кто лелеет воспоминания и живет прошлым. Так что, видишь, все сходилось на одном — избавиться от Джона Кристоу.

— Люси! Ты не… Что ты сделала, Люси?

Леди Энгкетл снова встала. Она вынула из вазы два увядших цветка.

— Дорогой, — сказала она, — Ты ведь и на миг не допускаешь, будто Джона Кристоу убила я. У меня была глуповатая идея относительно несчастного случая, но, знаешь, я потом вспомнила, что мы ведь его пригласили, а это совсем не то, как если бы он сам навязался. Нельзя же пригласить гостя и подстроить несчастье. Например, арабы исключительно щепетильны по части гостеприимства. Теперь ты спокоен?

Она стояла, озаряя его своей радушной улыбкой. Ответ сэра Генри прозвучал удрученно:

— Я никогда не в состоянии быть спокойным за тебя.

— А зря, милый, и видишь, на деле-то все обернулось к лучшему. Джон устранен, а нам и пальцем не пришлось пошевелить. Это мне напомнило, — голос леди Энгкетл зазвучал на мемуарный лад, — того господина в Бомбее, что был со мной так непозволительно дерзок. Через три дня он угодил под трамвай.

Она вышла в сад. Сэр Генри не пошевелился, провожая взглядом ее высокую, худощавую фигуру, бредущую по тропе вниз. Он выглядел сейчас усталым стариком. Такие лица бывают у людей, живущих бок о бок со страхом.

На кухне плачущая Дорис Эммот уже вконец утратила присутствие духа под тяжестью строгих нравоучений Гаджена. А миссис Мидуэй и мисс Симмонс изображали нечто вроде хора в греческой трагедии.

— Делают впопыхах необдуманные выводы и норовят вылезти только очень глупые девочки.

— Вот это правильно, — говорила миссис Мидуэй.

— Если ты увидела меня с пистолетом в руке, приличнее всего было бы подойти и сказать: «Мистер Гаджен, не были бы вы столь любезны объяснить мне, отчего это у вас пистолет?»

— Или же ты могла прийти ко мне, — втолковывала миссис Мидуэй. — Я всегда охотно сообщаю юным девушкам, не знающим жизни, как им должно думать.

— Единственное, чего не следовало делать, — продолжал Гаджен язвительно, — так это бежать разбалтывать все полицейскому, — и кому?! — сержанту! Никогда не связывайся с полицией сверх неизбежного. Достаточно тягостно, когда они вообще в доме.

— Неописуемо тягостно, — прожурчала миссис Симмонс.

— Со мной такого раньше никогда не было.

— Все мы знаем, — вещал Гаджен, — что их милости по душе, и какая это душа. Что бы ни сделала их милость, меня ничем не удивишь, но полиция не знает их милости как мы, и где им понять, что их милость могут побеспокоить их дурацкие вопросы да подозрения, — и все это только потому, что она бывает невнимательна с оружием. У их милости всю жизнь так было, но у полиции особый склад ума из-за того, что они видят только убийц и прочих сквернавцев. Их милость из тех рассеянных дам, что и мухи не обидят, но могут, не спорю, оставить что угодно в самом неподходящем месте. Никогда не забуду, — продолжал Гаджен прочувствованно, — как она принесла живого рака и положила его на поднос для визитных карточек. Чего я только ни навидался! Один я это знаю.

— Это было еще до меня, наверное, — предположила пораженная мисс Симмонс.

В продолжение этих откровений миссис Мидуэй не спускала взгляда с заблудшей Дорис:

— Да. Задолго, — сказала она. — Ну, Дорис, мы внушали тебе все это для твоей же пользы. Не забывай, до чего просто запутаться, имея дело с полицией, а теперь ступай за овощами, да обращайся с бобовыми побегами осторожнее, чем вчера вечером.

— Да, миссис Мидуэй, — сказала Дорис, всхлипнув, и юркнула в подвал. Терзаемая предчувствиями, миссис Мидуэй сказала:

— У меня такое ощущение, что с пирогом мне удачи не будет. А все поганый завтрашний допрос. Как вспомню, так и передернет. Такое дело — и у нас!

Звякнула щеколда калитки, и Пуаро выглянул в окно посмотреть, что за гость направляется ко входной двери. Он сразу догадался, кто это. Да только что же могло привести к нему Веронику Крей? Она принесла с собой очаровательный тонкий запах — именно такие духи и любил Пуаро. Она, совсем как Генриетта, была в твидовом костюме и в башмаках из недубленой кожи, но, — решил Пуаро, — от Генриетты она отличалась сильно.

— Господин Пуаро, — голос ее был просто дивным и чуть вибрировал, — я сейчас только обнаружила, что вы мой сосед. А я всегда мечтала познакомиться с вами.

Пуаро приложился к протянутой ею руке.

— Я в восхищении, мадам.

Она улыбкой выразила благодарность его почтительности, отказалась от чая, кофе или коктейля.

— Нет, я пришла поговорить с вами. У меня серьезный разговор. Я обеспокоена.

— Вы обеспокоены? Мне жаль это слышать.

— Это в связи со смертью Джона Кристоу. Завтра меня будут допрашивать. Вам это известно?

— Да, да, известно.

— И все это впрямь настолько серьезно… — она не окончила предложения. — Многие просто не поверили бы. Только не вы. Ведь вы кое-что понимаете в людях.

— Да, я немного разбираюсь в людях.

— Ко мне приходил инспектор Грейндж. Он решил, будто я поссорилась с Джоном — что в известном смысле верно, хотя не в том, какой он имеет в виду. Я его уведомила, что не видела Джона пятнадцать лет — так он мне просто не поверил. Но это так, господин Пуаро.