Три месяца дон Хуан упорно избегал разговоров о страже. За это время я побывал у него четыре раза. Каждый раз он давал мне какие-нибудь поручения, а когда я все выполнял, попросту отправлял домой. 24 апреля 1969 года, в четвертый приезд, мне наконец-то удалось поговорить с ним. Пообедав, мы сели возле очага, и я сказал, что он сбивает меня с толку: ведь я готов учиться, а он вроде и видеть меня не желает. Мне пришлось наступать себе на горло, чтобы преодолеть отвращение к его курительной смеси, и я чувствовал, что, по его словам, времени слишком мало.

Дон Хуан спокойно выслушал мои жалобы.

- Ты еще слишком слаб, - сказал он, - Когда нужно выждать, ты торопишься, а когда нужно спешить - чего-то ждешь. Ты слишком много думаешь. Теперь ты думаешь, что нельзя терять время. Недавно ты думал, что больше никогда не будешь курить. Твоя жизнь - сплошное разгильдяйство, ты недостаточно собран, чтобы вновь встретиться с дымком. Я отвечаю за тебя и не хочу, чтобы ты умер, как проклятый дурак.

Я смутился.

- Что делать, дон Хуан? Я испытываю сильное нетерпение.

- Живи как воин. Я уже говорил тебе, что воин принимает ответственность за все свои действия, даже за самые пустяковые. Но ты занят своими мыслями, и это неправильно. Из-за этого ты потерпел неудачу со стражем.

- Как я потерпел неудачу, дон Хуан?

- Ты думаешь обо всем. Ты думал о страже, и поэтому не смог победить его. В первую очередь ты должен жить как воин. Полагаю, ты понял это очень хорошо.

Я хотел вставить что-нибудь в свою защиту, но он сделал мне знак молчать.

- Твоя жизнь довольно трудна, - продолжал он. - В сущности, твоя жизнь труднее, чем жизнь Хенаро, Паблито или Нестора, и все же они видят, а ты нет. Твоя жизнь труднее, чем у Элихио, а он, вероятно, увидит раньше тебя. Это меня огорчает. Даже Хенаро не может смириться с этим. Ты честно выполнил все то, что я говорил тебе делать. И все, чему мой бенефактор научил меня на первой ступени обучения, я передал тебе. Правило верное, шаги не могут быть изменены. Ты сделал все, что нужно было сделать, и все же ты не видишь. Но тем, кто видит, подобно Хенаро, кажется все же, что ты видишь. Я тоже иногда полагаюсь на это, и я обманываюсь. Ты суетишься и ведешь себя как идиот, который не видит, но именно так все и обстоит в твоем случае.

Слова дона Хуана причинили мне глубокую боль. Не знаю почему, но я был близок к слезам. Я начал рассказывать ему о своем детстве, и волна жалости к самому себе охватила меня. Дон Хуан пристально взглянул на меня и отвел глаза. В них был пронзительный блеск. Я почувствовал, что он захватил меня своими глазами. Было такое чувство, что две руки ласково сжали меня, и я ощутил непонятное волнение, нетерпеливое желание, приятное отчаяние в области солнечного сплетения. Я стал сознавать свою брюшную полость, ощущая там жар. Я не мог больше говорить связно и забормотал, а затем умолк.

- Возможно, что это - обещание, - сказал дон Хуан после долгой паузы.

- Извини, я не понял.

- Обещание, которое ты дал давным-давно.

- Какое обещание?

- Постарайся сказать мне сам. Ты помнишь это?

- Нет.

- Однажды ты обещал что-то очень важное. Не исключено, что ты обещал охранять себя от видения.

- Не понимаю, о чем ты говоришь.

- Я говорю о данном тобой обещании! Ты должен помнить это.

- Если ты знаешь, что это за обещание, то скажи мне, дон Хуан!

- Нет. Не будет никакой пользы сказать тебе это.

- Было ли это обещанием, которое я дал себе?

Я подумал, что он намекает на мой отказ от ученичества.

- Нет. Это было давно.

Я решил, что он меня разыгрывает, и засмеялся при мысли, что тоже могу подшутить над доном Хуаном. Я не сомневался, что он знает о предполагаемом обещании не больше меня самого и пытается импровизировать. Мысль потакать ему в этом доставляла удовольствие.

- Я что-то обещал своему дедушке?

- Нет, - ответил он, и глаза его заблестели. - И даже не бабушке.

Смешная интонация, которую он придал слову «бабушка», заставила меня рассмеяться. Я подумал, что дон Хуан ставит мне ловушку, но хотел доиграть до конца. Я начал перечислять своих знакомых, кому мог бы пообещать что-то важное. О каждом он сказал «нет», а затем перевел разговор на мое детство.

- Почему твое детство было печальным? - спросил он с серьезным выражением. Я сказал ему, что мое детство было не то чтобы печальным, а, пожалуй, немного трудным.

- Так чувствует каждый, - сказал он, глядя на меня. - В детстве я тоже был несчастным и все время боялся. Трудно быть индейским ребенком, очень трудно. Но память о том времени не имеет значения для меня, хотя оно и было тяжелым. Я перестал думать о трудностях жизни еще до того, как научился видеть.

- Но я тоже не думаю о своем детстве, - сказал я.

- Тогда почему воспоминания о нем вызывают у тебя печаль? Почему ты чуть не плачешь?

- Я не знаю. Наверное потому, что когда я вспоминаю себя ребенком, то испытываю жалость к самому себе и ко всем своим близким. Я чувствую беспомощность и грусть.

Он пристально посмотрел на меня, и опять в области живота я отметил необычное ощущение двух рук, сжимающих его. Я отвел глаза, в потом снова взглянул на него. Он смотрел мимо меня куда-то вдаль затуманившимся взглядом.

- Это - обещание, данное тобой в детстве, - сказал он после паузы.

- Но что я пообещал?

Он не ответил. Его глаза были закрыты. Я невольно улыбнулся, зная, что он нащупывает путь во тьме, но первоначальное желание разыграть его немного поостыло.

- В детстве я был очень худым, - сказал он, - и всегда боялся.

- Я тоже, - произнес я.

- Больше всего мне запомнился ужас и печаль, охватившие меня, когда мексиканские солдаты убили мою мать, - сказал он мягко, словно воспоминание причиняло боль. - Она была бедной и застенчивой индеанкой. Наверное, даже лучше, что ее жизнь оборвалась тогда. Я был совсем маленьким и хотел, чтобы меня убили вместе с ней. Но солдаты подняли меня и избили. Когда я цеплялся за тело матери, меня ударили по рукам плетью и перебили пальцы. Я не чувствовал боли, но цепляться больше не мог, и они утащили меня.

Он замолчал. Глаза его все еще были закрыты, губы едва заметно дрожали. Глубокая печаль начала охватывать меня. Перед глазами мелькали образы моего детства.

- Сколько лет тебе было тогда, дон Хуан? - спросил я, чтобы как-то отвлечься.

- Лет семь. Это происходило во время великой войны племени яки. Мексиканцы напали неожиданно, мать как раз готовила какую-то еду. Она была слабой и беззащитной женщиной, и ее убили просто так, без причины. То, что она умерла именно так, в общем-то не имеет особого значения. Но для меня - имеет. Я не могу объяснить почему, но имеет. Я думал, что отца тоже убили, но оказалось, что он ранен. Нас загрузили в товарные вагоны, как скот, и заперли. Несколько дней мы сидели в темноте. Время от времени солдаты бросали нам немного еды.

В этом вагоне отец умер от ран. От боли и лихорадки у него начался бред, но и в бреду он твердил, что я должен выжить. Так он и умер, требуя, чтобы я не сдавался и выжил. Люди позаботились обо мне - накормили, старая знахарка вправила пальцы. Ну, и, как видишь, я выжил. Жизнь моя не была ни хорошей, ни плохой, она была трудной. Жизнь - вообще штука тяжелая, а для ребенка зачастую - ужасна сама по себе.

Мы очень долго молчали. Наверное, около часа. Я никак не мог разобраться в себе, чувствуя, что удручен, но не понимая, чем и почему. Кроме того, я испытывал угрызения совести - совсем недавно я собирался подшутить над доном Хуаном, но он повернул ситуацию в свою пользу. Все было так просто и выразительно. У меня появилось странное ощущение. Страдания детей всегда задевали меня за живое, и сочувствие к дону Хуану в мгновение ока вызвало во мне отвращение к самому себе. Я сидел и записывал рассказ дона Хуана, как будто это был просто, так сказать, «клинический случай». Но на сердце кошки скребли, и вообще - внутри у меня творилось такое, что я готов был уже разорвать к черту блокнот. Тут дон Хуан постучал пальцем по моей ноге. Он сказал, что видит свечение насилия вокруг меня, и спросил, уж не собираюсь ли я его поколотить. Он засмеялся, и это несколько разрядило обстановку. Он сказал, что у меня есть склонность к вспышкам насилия, но, поскольку на деле я нерешителен, насилие это чаще всего оборачивается против меня самого.