Со всех сторон Аттики в подчистившийся и радостный город — не радоваться было нельзя: в эти дни торговцы и жрецы огребали большие барыши — шли тысячные толпы пестрых богомольцев. Помывшись и почистившись с дороги, надев праздничное платье, богомольцы, а в особенности селяки, разинув рот, бродили по Афинам и всему удивлялись. К ним подсмаливались предприимчивые горожане и, привирая, показывали им всякие «достопримечательности».
Ничто, понятно, так не привлекало провинциалов, как Акрополь, сиявший во всем своем блеске над Афинами и всею Аттикой. Потом, со столетиями, он приобрел невыразимо прекрасный золотистый цвет, но тогда он был весь белый — пентеликонский мрамор — и роскошно изукрашен всюду со свойственным грекам — тогдашним — исключительным вкусом. Краски молочно-белая, черная, темно-красная и желто-золотая преобладали. Сияла слоновая кость, сияло золото, сияло высокое, радостно-праздничное небо, сияли лица людей и их праздничные одежды — большею частью белые — сияли даже голуби, птица Афродиты, кружившиеся над городом в лазури…
И селякам показывали дивный Парфенон и статую Фидиаса Афины Партенос, перед которой курились дымы жертвоприношений, и другую статую его же Афины Промахос и вели их, пораженных красотой и богатством, в древний Эрехтейон, где набожно хранилась старая Афина Полиас из оливкового дерева, которая некогда упала сюда с неба. Перед ней всегда горела неугасимая лампада. Тут же был и деревянный Гермес, завитой зеленью мирта, растущего со времен Кекропса, легендарного основателя Афин, без корней. Душа же Кекропса жила в змее, которую содержали в святилище. Ее считали охранительницей храма и ежемесячно приносили ей в жертву медовые пироги, а так как медовых пирогов ни одна змея не ест, то их с удовольствием съедали за нее жрецы. Трофеи персидских войн — панцири и мечи персидских полководцев — волновали сердца селяков патриотической гордостью: Перед храмом находился на открытом воздухе алтарь Зевсу, на котором было нельзя приносить в жертву ничего живого. И показывали им источники, которые чудесно били из скалы Акрополя. Один был пониже Эрейхтейона, там, где Посейдон в споре с Афиной из-за господства над Аттикой, ударил в землю трезубцем — следы от трезубца были ясно видны до сих пор, — и заставляли ловкачи селяков, приложив ухо к источнику, слушать шум морских волн в Фалере. Второй источник был в храме Асклепия, источник-целитель, древняя святыня. А третий, Клепсидра, был у главного входа в Акрополь. О двух последних говорили, что, если в них бросить что-нибудь, то брошенный предмет выплывет на морском берегу под Пиреем. И дивились они несметным, как им казалось, сокровищам, которые были собраны в задней части, в эпистодоме Парфенона, и тем богатым дарам, которые нанесли сюда благочестивые богомольцы со всех концов Аттики, и громадному театру Диониса, в котором помещалось до 30 000 зрителей, и темному гроту Великого Пана, недалеко от Клепсидры, в котором стояла в сумраке древняя статуя бога. И со ступеней храмов они любовались светлым видом нежной Аттики, ее Пиреем с его тремя шумными гаванями, где стояли всегда наготове боевые триеры владычицы морей, смотрели к туманному Саламину, к Эгине, встающей из моря, к оливковым рощам и садам Кефиссоса, — любимый приют муз и харит, — к величественному ареопагу, где в ущелье стоял храм мрачным эринниям с змеями вместо волос. И удивляло их, какая масса сов жила на Акрополе, и только тут понимали они как следует поговорку народную о всяком глупом деле: «Это так же нелепо, как носить сов на Акрополь».
И солнце величественно спускалось к аметистовым горам Аркадии, и ласковый ветерок был напоен ароматом тимиана и шиповника, и последние пчелы, отягченные медом, торопились домой, на родимый Гиметт. И посмотрев недобрыми глазами еще раз за синие горы Пелопоннеса, за которыми прятался исконный враг Аттики, Спарта, они, довольные, спускались вниз, где их ждало по всему городу немало других чудес и священных воспоминаний, которые ловкачи воскрешали в их простых сердцах…
— А вот рыбка солененькая с Понта!.. — орали на все лады торговцы. — Вот рыбка хороша!.. Вот сандалии — век не износишь… Кто покупает перепела бойца — всех забивает насмерть!.. Покупайте, граждане…
А затем расцветал в цветах и огнях и великий праздник.
Он был так разнообразен, так богат, так блестящ, что представлялся селякам каким-то волшебным сном и, вернувшись по своим лачужкам, они никак, никак не могли связно рассказать все то, чему они были свидетелями в своей пышной столице.
Праздник — он считался праздником единения всего народа Аттики и был установлен, по преданию, самим Тезеем — начинался представлением в Одеоне, где блистали лучшие артисты в пении, декламации и игре на лире и на флейте. Слушатели наслаждались спокойной красотой дорийских напевов, нежностью лидийских, гордой энергией эолийских, патетикой фригийских. В соседнем театре Диониса шла какая-то пьеса и слышны были ее хоры. Любимым актерам — актрис в древнем театре не было — рукоплескали без конца, а авторы на сцене получали из рук судей перед глазами всего народа венок победителя. И были пышные состязания гимнастов и атлетов, и бег с факелами в темную ночь, в котором победители получали глиняную разрисованную амфору с маслом, добытом из священных оливковых рощ. И были потрясающие ристалища на гипподроме недалеко от Пирея, где бежали лучшие скакуны и колесницы. И было на море состязание разукрашенных триер.
И была по окончанию игр огромная процессия, собиравшаяся с восходом солнца в Керамейкосе и торжественно, многоцветной рекой, под пение пэанов поднимавшаяся на Акрополь. И река эта несла на себе изукрашенный корабль, который вместо паруса имел пышный ковер. Девушки афинские, под наблюдением жрецов, вышили на ковре все деяния богини, разные исторические картины и даже портреты граждан, оказавших отечеству особые заслуги. В процессии участвовали все победители этого года в венках, в колесницах, верхом, пешком, в праздничных одеждах. И ковер приносился в дар Афине и все избранные граждане представлялись ей.
А потом, все под пение громовых пэанов, было зарезано в жертву богине тут же, на Акрополе, гекатомба в 100 голов отборного скота и — начался пир на весь мир. Смешавшись с афинянами гости пили и ели, и кричали, и пели пэаны, и хохотали, и всюду слышались веселые крики их: «Халали!.. Эвоэ, эвоэ, эвоэ…» И молодежь плясала и священную пляску в честь Паллады, которая была придумана самой богиней и впервые была исполнена ею в древности после победы над Гигантами, и всеми любимое «ожерелье», в котором мужественная красота эфебов так красиво переплеталась с женственной прелестью молоденьких афинянок…
Блистая, как всегда, Алкивиад, Феник с Антиклом, племянником, слонялся в толпах богомольцев и — принюхивался к городу. Его все томили те мысли, которые он принес из Дельф. Ему все казалось, что под всеми этими пышностями скрыто какое-то жульство. Взять хотя бы этих озабоченных и торжествующих жрецов или даже Сократа: ходит босиком, без шляпы, одежда штопаная, а Аполлон сказал про него, что он — мудрейший. И подвыпив, он разговорился с Клеоном, кожевником, который усиленно рвался к общественной деятельности, ибо обладал он воистину луженым горлом и бесстыдством чрезвычайным. Гот, выпив изрядное количество чаш в честь великой богини, с недоумением посмотрел на простака и уронил:
— Экий дуралей, клянусь Афиной!.. Да что же ты не видишь, какие дела делают жрецы и торговцы?..
Феник опешил: ага, так вот тут в чем дело! А тогда нечего колебаться и надо скорее перебираться в город. Что, разве он лыком шит?.. А Клеон, уже забыв его, своим зычным голосом орал на какого-то захудалого софиста: всех их надо, клянусь Зевсом, вымести из города вон, а то так и поотрубать их головы с их богохульным языком…
— Халали!.. Эвоэ…
Фидиас, томившийся в своей темнице, слышал и эти веселые клики, и торжественные пэаны, и ему было больно. Еще больнее было бы ему, если бы болезнь не подтачивала его силы. Иногда он впадал в какое-то сонное состояние, когда вся земля и все дела ее становились ему совершенно безразличны…
