Эллада кипела смутой. В Элевзисе «правило» охвостье тридцати тиранов. Потом они объявили войну Афинам. Кто и как победил в ней, совершенно не важно: если бы победил не тот, а этот, результат был бы совершенно тот же, как если бы в Пелопоннесской войне победила не Спарта, а Афины, ничего в ходе жалкой истории рода человеческого не изменилось бы. Наконец, афинянам удалось заманить тиранов в ловушку и казнить. И они решили отблагодарить, наконец, тех, кто опрокинули олигархию: всем им был пожалован народом венок из дикой маслины, а кроме того, народ ассигновал целую тысячу драхм на памятник той сотне, которая под водительством Фразибула повела из Фил борьбу за освобождение народа от ига тиранов, и даровал право гражданства всем метекам, которые поддержали это дело в ночном походе Фразибула на Пирей и так далее…

Афины кипели внутренними неурядицами. Фукидит говорит, что «чем продолжительнее становилась борьба, тем более обнаруживалось вероломство и жестокость мести. Общепринятый смысл слов утратился. Хвастовство смешивалось с действительным достоинством, осторожность казалась трусостью, безрассудная отвага — мужественным самопожертвованием. Даже узы кровного родства были попираемы, и согласие между партиями, имевшими в виду не общий интерес, а удовлетворение личных честолюбии, поддерживалось только общностью преступлений». Извне на Элладу шли нападения с одной стороны могущественного Карфагена, а с противоположной — поднявшей вдруг голову Македонии, которая и прикончила вековую грызню всех этих смешных городков-государств, придавив их собою все, чего никак не могли достичь персы.

Сократ забывался все более и более, но немногие свято блюли память его. Идти без страха навстречу смерти, не имея надежды на небесное блаженство, вот что пленяло в нем людей, вот что вызывало их восхищение больше, чем его в общем довольно смутное и путаное учение. Так называемые ученики этого «болтающего оборванца», как называл его поэт Эвполис, потянувшие каждый в свою сторону еще при жизни старика, после его смерти расползлись еще дальше.

Больше всех них повезло, по-видимому, Платону. После смерти Сократа он до такой степени проникся отвращением к политике, что бросил ее совершенно. Первое время он жил в Мегаре, а потом отправился путешествовать в Египет, в Сицилию и прочее. Возвращаясь иногда в Афины, он любил беседовать в садах Академуса под Афинами со своими «учениками» и много писал, причем в писаниях этих он показывал себя то очень высоко парящим поэтом, для которого печальная действительность земли нисколько не обязательна, то настоящим гражданином агоры, для которого нисколько не обязательна высокая поэзия. Если в качестве высокого поэта он провозглашал, — это основная мысль его «Республики» — что самый несправедливый человек это человек самый несчастный, то в качестве гражданина агоры он советовал рабовладельцам никак не «баловать» своих рабов. Он утверждал, что всякий благомыслящий человек молит о помощи божество утром и вечером возлияниями, дымом благовонных курений и молитвой, и с большим ехидством и не всегда чистоплотно высмеивал всех тех, кто осмеливался думать по-своему и не соглашаться с ним. В споре с Тразимахом халкидонским, который проповедовал, что справедливость это то, что полезно сильнейшему и что поэтому для водворения порядка в государстве необходимо, чтобы справедливые и слабые повиновались правителям, дабы способствовать усилению их власти в борьбе с преступлениями несправедливых,. Платон доказывал, что если сами правители не принадлежат к числу справедливейших людей, то государство приходит в расстройство и общество перестает существовать, что, конечно, действительности нисколько не соответствовало. И в то же время он мог долгое время ломать голову над такими вопросами, например, как могут прекрасные вещи существовать с Красотой, не истощая ее, не разбивая ее на мелкие части… Ученые утверждают, что корни Платона идут за Сократа, в чертополох орфиков, а влияние его будто бы сказалось потом на первоначальном христианстве, тоже весьма сумбурном. Этому можно легко поверить. Это был двуликий Янус, который сам так до конца и не разобрал, какой же лик его настоящий… Потом он опять собрался в Сиракузы к тирану Дионису в надежде научить его, как жить и править по его, Платона, учению, но ничего с тираном у него не вышло: оказалось, что Дионис сам знает все нисколько не только не хуже любого философа, а даже и лучше, ибо не он искал расположения философов, а философы подмазывались к нему.

Больше повезло у Диониса другому ученику оборванца, Аристиппу. И не мудрено: и словом, и примером, любезный и красивый Аристипп учил и тирана, и его двор, как именно надо красиво и со вкусом жить: рвать на лугах жизни все приятные цветы, но в то же время и не впадать в рабство страстям. Постепенно образовалась школа киренаиков, назвавшихся так по Кирене, родине Аристиппа. Их было особенно много в павших Афинах и на о. Эгине, который, благодаря своей торговле, после войны процвел еще пышнее. Из этой школы вышел потом благостный Эпикур и не очень его понявшие и весьма его извратившие эпикурейцы, которые потом и вскоре стали называться свиньями из стада Эпикура, в чем, понятно, Эпикур не был повинен и на волос.

Ксенофонт, тупой и очень земной, прославился потом как военный и как писатель не первого сорта. Один из спартанских армостов-наместников, Клеарх, за жестокое обращение с жителями Византии и ненасытное корыстолюбие — это была система у спартанских представителей — лишен был должности. По дружбе с Лизандром он вошел в связь с Киром Младшим, который в это время вздумал свергнуть с престола своего брата Артаксеркса. Кир обратился за поддержкой к Клеарху. Последний при помощи персидского золота нашел в Элладе много охотников до приключений, целые полки. Клеарх двинулся с ними в Азию, где к нему присоединилось еще немало воителей. Всего греков собралось до тринадцати тысяч. Соединившись с войском Кира, все двинулись к Эвфрату. На равнине при Кунаксе, часа три не доходя до Вавилона, страна впервые услышала спартанский пэан, и когда греки со своим криком — а-ла-ла… — бросились на персов с копьями, те побежали, так что даже сам Тиссаферн не мог остановить их. Но Кир пал в битве и его рать расстроилась. Персы Кира бросили греков на произвол судьбы и Тиссаферн обманом истребил всех их военачальников. Ксенофонт воодушевил греков пробиваться домой, и они направились обратно. Поход продолжался около года. Красавица Аспазия попала в руки Артаксеркса, который взял ее к себе в гарем и весьма оценил. Старший сын его Дарий при назначении его наследником престола попросил у отца и владыки Аспазию, как дар. Артоксеркс по обычаю отказать ему в этом не мог, но — тоже по обычаю — надул его: он сделал Аспазию жрицей богини Анаитис и тем отдалил от нее всякое мужское общество… А Ксенофонт в это время уже служил по вольному найму у фракийского царька Сейтеса и по его распоряжению предал огню и мечу мирные пажити Фракии. Потом поступил он на службу к спартанскому царю Агезилаю и дрался на стороне Спарты против фивян и афинян под Коронеей. А потом, сколотив таким образом копеечку, степенный и набожный, купил себе именьице под Фивами, где и занялся сельским хозяйством и литературой. Так как смерть помешала Фукидиту докончить его историю, за дело взялся Ксенофонт. Потом, в подражание Платону, он написал свой «Пир», очень бедный пир, а чтобы понравиться Дионису Сиракузскому сочинил еще и Киропедию. Между делом он писал о предметах более прозаических: не советовал своим соотечественникам кушать мясо и другие вещи без хлеба, не советовал есть много и разнообразно… Он основал, не основывая, школу, которая не нося его имени, своих последователей, ловкачей считала и считает миллионами[38].

Даже Антифон, логограф, а раньше старьевщик, оказал некоторое влияние на развитие человечества. Каллисфен личное поведение Антифона возвел на степень доктрины: сила есть право, но сила перестает быть правом, если не преобладает над ним. Эта доктрина чрезвычайно понравилась маленьким и большим софистам, расплодившимся по свету века и тысячелетия спустя, причем одни из них, как немецкие генералы, исповедовали ее совершенно открыто и даже подбоченившись, а другие, потрусливее, строя всю свою жизнь именно на ней, кричали о великой ее безнравственности. Опыт показал, что делишки свои можно устраивать неплохо, и открыто исповедуя ее, и — на словах — отвергая ее.