— Да что!.. — махнул рукой старый привратник Алкивиада. — Ты ее и не узнал бы: поседела, исхудала — ветром шатает… Нет, не будет она жить.

Злой на жизнь, Антикл вернулся на свой корабль и, взялся, как это с ним в последнее время случалось все чаще, за золотистое сирийское.

И, когда стемнело и потянул свежий южный бриз, Антикл скомандовал:

— Все по местам… Отвал!..

И сильное судно побежало на север, к берегам скифским: под благотворным влиянием эллинской иллюминации мелкие скифские царьки уже успели оценить и хиосское, и сирийское, и ткани шелковые для своих дам, и благовония, и все, что хорошим людям приличествует… А на утро пирейцы толпились перед расклеенными по стенам лабазов и храмов воззваниями: морской атаман Бикт свидетельствует всем пирейцам свое глубокое почтение и извещает их, что он выпорол у себя на судне за высокие добродетели афинского промышленника и своего любезного дядюшку Феника, да хранят его бессмертные боги…

И, все борясь с беленькой и нежной Психеей, Антикл напился так, что его почти без чувств моряки отнесли на его койку. Они неодобрительно качали головами: не святые и они, но на это есть гавани с красавицами, а так, на борту, дело неподходящее… А когда на следующий день они наткнулись на какого-то купца, атаман сурово приказал не трогать его: надо разбазарить и то, что у них уже было. Послышались потушенные, грубые голоса: на то и в Пирей заходили, но атаман там ничего не сделал.

Антикл-Бикт только выпрямился весь, расправил свои широкие плечи и — все замолчало: и разбойники ведь люди…

Как было уже отмечено, один английский историк, рассказывая о пелопоннесской войне, говорит, что история Афин это прежде всего история саморазрушения Афин, self destruction. Прямо надо удивляться этой обмолвке ученого человека: а разве история Рима не есть история саморазрушения Рима, как и история древнего Египта, и современной Франции, которая устала рожать, устала жить, Великобритании, от которой отпадает кусочек за кусочком? Нет решительно ничего удивительного в том, что все дела человеческие кончаются саморазрушением, ибо в конце жизни каждого человека стоит смерть, то есть разрушение. Но об этой неприятности люди в пылу своих дел — а особенно великих — думают мало…

В далекой, прекрасной, как сон бога, солнечной Сицилии или, по древнему, Тринакрии, война продолжалась. Тогда не было министерств иностранных дел и специальных дипломатов для заваривания таких каш — этим занимались вожаки партий в частном порядке. Вместо телеграфа служили купцы, которые разносили слухи о великих событиях по прибрежным городам, как купцы же мореходы учили потихоньку людей того времени географии. Когда афиняне были уже на походе, Сиракузы ничего не знали о готовящемся на них нападении. Вожак народной партии Афинагор не хотел и верить, что Афины могут пойти на такую глупость. Он кричал, что это олигархи нарочно распространяют такие слухи, чтобы передать власть стратегам, военным, которые с демократией управятся в два счета. Его противник, Гермократ, напротив, верил и приветствовал нашествие: этот удар сплотит всю Сицилию, и во главе ее, естественно, станут Сиракузы… Военные вожди — их было только пятнадцать — гордо заявляли державному народу сиракузскому: мы готовы. Сиракузы это были Афины Сицилии, сильный, цветущий город. И если Афины в то не очень книжное время были главным книжным рынком для всей Греции, то и Сиракузы в этой иллюминации немногим отставали от них. Софисты стрекотали языками и изводили папирус не только для решения основных вопросов бытия, но и по всякому менее серьезному поводу и даже без всякого повода. Были труды и тут по кулинарии, по военному делу, по уходу за лошадью, о сцене, о земледелии, о филологии. Из артистов тут особенно процветали резчики монет, но принадлежали сиракузские граверы не к афинской школе Фидиаса, а к дорийской, Поликлета, что было довольно естественно: сиракузяне были дорийцами.

Нашествие надвигалось. Афинагор должен был сознаться, что он свалял дурака и спешно придумывал с помощью других софистиков «новую тактику»: это обычный прием политических банкротов. Афиняне, однако, не очень торопились, рассылали повсюду прокламации, показывали всюду свою морскую мощь. Сиракузы в конце концов решили сами атаковать их в Катании. Они пошли берегом на Катанию, а нерешительный Никий — он был окружен всякими прорицателями — тем временем ударил на Сиракузы морем и на рассвете произвел высадку в Большой Гавани, около Олимпейума. Сиракузская армия возвратилась только вечером, а за это время Никий успел укрепить свои позиции, разрушить мосты и прочее.

Начать людей резать и колоть просто, без фокусов, было некрасиво, и потому обе армии, как того требовал древний обычай, были построены в боевой порядок, жрецы принесли жертвоприношение и командующие, прекрасно взмахивая руками, произнесли для удовольствия гоплитов соответствующие речи, А затем генералы запели пэан, который подхватывало обыкновенно с большим одушевлением все войско. А то и воинственную песню, вроде следующей:

«Доблестному мужу хорошо пасть в первых рядах за отчизну! Тягостно покинуть свой город, свои тучные поля и нищенствовать, блуждая без крова с милым отцом, престарелой матерью, малыми детьми и законной женой. К кому ни пришел бы такой человек, все относятся к нему враждебно, его теснит жестокая бедность. Он бесчестит свой род, всякое бесславие и мерзость идут за ним. Будем же храбро сражаться за свою страну, умрем за своих детей, не щадя жизни своей!.. Пусть сердце в нашей груди будет великим и мужественным. Что касается старших, колени которых уже не обладают быстротой, вы, юноши, не покидайте в бою стариков. Ведь постыдно видеть, если в числе павших в первых рядах, впереди молодых, лежит воин с белой уже головой и седой бородой, испуская в пыли сильную душу и прикрывая руками свое обнаженное и окровавленное тело. Юношам же все идет, когда они обладают прекрасным цветом юности любезной. Юноше при жизни удивляются мужчины, его любят женщины. Он прекрасен, пав мертвым в первых рядах! Пусть каждый после сильного натиска остается на месте, упершись в землю обеими ногами, прикусив губы и закрыв бедра и голени, грудь и плечи широким щитом. Пусть он сражается с мужем, поставив ногу возле его ноги, прислонив щит к щиту, гребень к гребню, шлем к шлему и взяв или меча рукоять, или длинное копье…»

Укрепив, таким образом, свой дух прекрасным пением, воины, ободряя один другого, двинулись на врага. При приближении к нему затрубили трубы и с криком элелей или алала воины бросались в кровавый бой — сперва копьями, а когда копья ломались, начиналась «печальная работа мечами». Сиракузцы дрогнули и побежали, а Никий вместо того чтобы преследовать их, вдруг посадил своих гоплитов на суда и — отплыл в Катанию!..

Сиракузцы боялись осады: со стотысячным населением она грозила великими бедствиями. Стали усиливать укрепления. Из пятнадцати генералов сделали три, что было и тогда уже полпобеды, послали гонцов в Коринф и Спарту уговаривать их напасть на Афины, баламутили греческие города Сицилии, поднимали сикелов (коренное население Сицилии). Коринф был уже, однако, в войне с Афинами, а Спарта колебалась: нарушением мирного договора она боялась навлечь на себя гнев богов. Алкивиад, счастливый своей Тимеа, — ах, что это была за женщина!.. — открыл спартанцам планы Афин: когда Сиракузы будут взяты голодом, вся Сицилия и южная Италия — на севере ее, входя постепенно во вкус великих событий, уже шумело племя волчицы — будут Афинами брошены сушей и морем на Спарту. Чтобы предотвратить это, нужно было, по мнению Алкивиада, послать в Сиракузы если уж не войско, то хоть одного спартанского стратега, а чтобы помешать Афинам отправлять в Сицилию подкрепления, нужно было занять — по примеру самих же Афин с Пилосом — в Аттике какой-нибудь опорный пункт, вроде, например, близкой к Афинам Декелеи. И Спарта послала Сиракузам генерала Гилиппа.