Погруженный в скорбные мысли, он направлялся к палаццо, не замечая ни сияния солнца, ни носившихся вокруг мотоциклистов.

Радостно встретившая Тима княгиня опечалилась, услышав новость, и немедленно отдала своему личному секретарю распоряжение отослать в больницу цветы.

Тим нервничал. Его предыдущий опыт сбора средств ограничивался деньгами на новую крышу для приходской церкви. Опасаясь, что не найдет в себе смелости даже выговорить вслух ту астрономическую сумму, которая нужна на его проект, он всю дорогу усиленно повторял в уме эти цифры.

Пока они пили в патио послеобеденный кофе, Тим внимательно изучал лицо княгини. Ее глубоко тронул рассказ о несчастных бразильских детях, и его решимость обратиться к ней с просьбой окрепла.

— Княгиня, этим детям нужна больница. Недопустимо, чтобы в наш век дети умирали от дизентерии или кори.

— Совершенно с вами согласна, — сочувственно произнесла та. — И сколько может стоить такая больница?

У Тимоти заколотилось сердце.

Он отхлебнул воды и попытался придать своему голосу как можно более небрежный тон.

— Что-нибудь в районе восьми миллионов долларов.

Наступила тишина. Княгиня молча переваривала услышанное. После паузы она с жаром заговорила:

— Тимотео, это не вопрос! Вы должны добыть эти деньги! Я лично позабочусь о том, чтобы вы их получили.

Тим едва не разрыдался.

— Храни вас Господь, Кристина!

Он подумал, уместно ли будет ее обнять.

Но она взяла инициативу на себя.

— Послушайте, что я вам скажу, Тимотео. Мы создадим комитет. Я привлеку самые известные римские фамилии — и можете мне поверить, я знаю их все, не только те, что связаны с церковью. Я соберу их как-нибудь на прием, и вы будете иметь возможность к ним обратиться напрямую, К началу следующего сезона мы сумеем запустить этот благотворительный проект с огромной помпой. Обещаю, будет даже сам Его Святейшество.

Она продемонстрировала чисто римское искусство сказать «да», подразумевая «нет».

— Кристина, — возразил Тимоти, начиная сердиться, — пока мы тут сидим, распиваем кофе и планируем благотворительные приемы, маленькие дети умирают в муках, умирают на руках у матерей! Конечно, если вы как-нибудь соберете этих ваших друзей и дадите мне перед ними выступить, и если они хотя бы отчасти обладают вашей чувствительностью и способностью к состраданию, то они выпишут нам чеки. Крупные чеки.

Княгиня опешила. Неужели он усомнился в искренности ее чувств, в готовности помочь?

— Мой дорогой мальчик, — сказала она таким тоном, каким растолковывают что-то несмышленому малышу. — Нельзя же быть таким — как это получше сказать? — прямолинейным, что ли… Так напролом добиваться этих благотворительных взносов… Какое бы благородное дело вы ни затевали, если мои друзья станут давать деньги на все благотворительные нужды Рима, они останутся без средств к существованию.

— Ну, уж в этом позвольте усомниться! — ответил Тим. Он был очень смущен, но понимал, что другой возможности у него уже не будет, поэтому решил высказаться до конца. — Княгиня, вы одна могли бы выписать мне такой чек и даже не заметили бы этого!

— Простите меня, — холодно парировала она, — но вы сейчас не правы.

Тим встал и принялся мерить дворик шагами, пытаясь остыть.

— Послушайте, — приступил он к заключительной части своей речи. — В душе я не более чем наивный бруклинский парень. И полный профан в денежных вопросах. Но и не будучи титулярным архиепископом вашей церкви Санта-Мария делле Лакриме, я мог бы сказать, что за одно только место, где она находится, Ватикан охотно заплатит сумму, которой хватит на пять больниц.

— Вы с ума сошли? — возмутилась княгиня. — Вы что же, предлагаете мне продать храм, принадлежащий роду Сантиори уже много веков? И все для того, чтобы построить какую-то клинику для чужих людей где-то в джунглях?

Тим отчаянно пытался сдерживать свой гнев. «Она женщина. Она одинокая. Она немолодая». Но его уже прорвало:

— Ваша светлость, у вас в столовой висят картины, которые украсили бы собрание любого музея в любой столице мира. Мы то и дело слышим, как то одна, то другая картина продается с аукциона за баснословные деньги. У вас же все стены увешаны работами старых мастеров!

Обливаясь потом и задыхаясь, Тим сделал паузу, чтобы немного успокоиться.

Княгиня, однако, не потеряла хладнокровия. Она просто сказала:

— Я полагаю, друг мой, вам сейчас лучше уйти.

— Простите меня, — тихо сказал он. — Я забылся. Мне правда очень стыдно…

Она улыбнулась.

— Мой дорогой Тимоти, я не знаю человека с более чистой душой. Я вами восхищаюсь и всегда буду вспоминать вас с большой теплотой.

Его отлучили от дома.

Раньше, в минуту подобного унижения, Тим бросился бы за советом и утешением к своему наставнику. Сейчас Аскарелли лежал на смертном одре и, без сомнения, ожидал его возвращения со щитом. Тиму было так стыдно, что он не мог заставить себя сразу идти в клинику.

Когда наконец небо стало еще мрачнее, чем его настроение, он направился к больному. Его опять ждал профессор Ривьери. Лицо его было озабоченным. Тимоти приготовился к худшему.

— Профессор, он не скончался?

Тот помотал головой.

— Начались осложнения с сердцем. Боюсь, он может не дожить до утра.

— Но он еще в состоянии меня узнать? — забеспокоился Тим.

— Да, архиепископ Хоган. Вы, кажется, единственный, кого он помнит по имени. Он просил, чтобы вы совершили соборование, — степенно добавил он.

Тимоти кивнул.

— Вы не попросите вашего капеллана одолжить мне столу и все остальное? — Голос у него дрогнул.

Врач положил руку Тиму на плечо и мягко произнес:

— Он прожил долгую и счастливую жизнь. Мне кажется, он готов встретить смерть.

Спустя четверть часа Тим уже был у постели старика. Тот дышал с большим усилием и, будучи преданным слугой церкви, остатки сил направлял на повторение за Тимом латинских слов обряда.

Потом Тим сидел и смотрел, как Аскарелли погружается в сон, который наверняка станет для него последним. Тем не менее он дал зарок не отходить от его постели, чтобы служить старику утешением, даже если тот проснется всего на мгновение.

В самом начале двенадцатого его преданность была вознаграждена. Латинский писец Ватикана открыл глаза и прошептал:

— Это ты, Тимотео?

— Я, отец мой. Постарайтесь не напрягаться.

— Не беспокойся, figlio. — Каждое слово давалось ему с трудом. — Как сказал поэт: «Nox est perpetua una dormienda» — «У меня вечная ночь для сна».

В подтверждение того, что ум его еще бодр, старик заставил Тима в деталях рассказать о своей встрече с княгиней Сантиори. Ну, уж нет, подумал Тимоти, не стану я его расстраивать. С другой стороны, если он еще помнит, куда я ходил днем, то вполне может предаться своему любимому развлечению — изобличению лицемеров.

И Тим поведал ему свою историю, представив себя в идиотском свете и всячески подчеркивая комический аспект состоявшегося разговора. Но когда рассказ был окончен, он не сумел скрыть всю глубину своего разочарования с помощью подходящей шутки.

Старый писец взглянул на него и философски вздохнул, словно желая сказать: «А что еще ты ожидал от этой лицемерки?» И переменил тему:

— А знаешь, Тимотео, для такого педанта, как я, даже смерть — своего рода научный опыт. Весь вечер, пока тебя не было, я вспоминал о строчках, написанных Софоклом, когда он, как я сейчас, стоял на краю могилы. Помнишь «Эдипа в Колоне» — как старый царь обращается к дочерям? — Он наморщил покрытый испариной лоб, пытаясь поточнее припомнить цитату. — «Одно слово примиряет нас с невзгодами жизни, и это слово — любовь». — Из-под тяжелеющих век он повел глазами в сторону своего воспитанника. — Ты помнишь, как там… По-гречески…

— «То филеин», — подхватил Тим по-гречески. — «Земная связь».

— Ты меня всегда выручаешь, — слабо улыбнулся Аскарелли. — И это наполняет смыслом все мое существование. Легко человеку церкви любить Господа. Труднее любить другого смертного. Но если бы земная любовь не имела никакого значения, зачем бы тогда мы приходили в этот мир? Да будет благословен Господь, который дал мне тебя, Тимотео. Чтобы я мог разделить с тобой свою любовь к Нему.