Хардт колебался долю секунды.

— Дом Тимотео, ты сказал «наши начинания». За одно это я готов отложить публикацию.

— На какое время? — уточнил Тим.

— Сколько понадобится. Или до того момента, как ты откажешься от идеи найти деньги.

Вечером накануне своего отлета в Рим печальный Тим стоял с Эрнешту и Изабеллой перед их семейным очагом и подыскивал слова, чтобы выразить переполнявшие его чувства.

Бразильский пастырь держал под мышкой пачку бумаг.

Вдруг он бросил их в огонь.

— Эрнешту, что ты наделал?! — переполошился Тим.

— Теперь тебе не придется лгать папе, — ответил Хардт. — Ты сможешь, не покривив душой, доложить, что своими глазами видел, как я сжег рукопись от первой до последней страницы.

— Но, Эрнешту, я только просил тебя подождать — а не уничтожать ее!

Хардт хмыкнул.

— Боюсь, ты не сможешь объявить в Риме, что я ее «уничтожил». Вообще-то, я тебе к отъезду приготовил прощальный подарок.

Он прошел к столу и принес несколько дискет.

— Ты удивишься, дружище, но в наше время даже в этих джунглях университеты оборудованы компьютерами. Только прежде чем лететь, обязательно заверни в фольгу!

— Но зачем? — удивился Тим. — Зачем ты их мне отдаешь?

— Это мера предосторожности, — объяснил Хардт. — Если со мной что-нибудь случится — или с нашим компьютером, — мне будет спокойней знать, что наша книга в надежных руках. Прощай, Тим. И молись за меня.

Они обнялись.

В аэропорту его встречал ватиканский лимузин. Тимоти из машины позвонил отцу Аскарелли.

— Нет, сын мой! — застонал старик в притворном недовольстве. — Как ты посмел меня разбудить? Я с самого твоего отъезда героически тяну свою лямку. Даже пришлось левую руку приспосабливать…

— Что? — перебил Тим.

— Ничего, ничего, — отмахнулся старик. — Жду тебя сразу, как распакуешь вещи.

— Благодарю вас, отец мой. Но мне бы хотелось занять у вас несколько минут времени прямо сейчас.

— Буду рад, сын мой! Я вскипячу воду и сделаю нам чаю.

Спустя каких-то полчаса длинный черный лимузин подкатил к подъезду Говернаторио, и Тим проворно вышел, крепко сжимая ручку саквояжа.

Он замер, задержав дыхание, у двери в апартаменты Аскарелли и тихонько постучал. Раздался звук шаркающих ног, и на пороге возник его наставник все в том же потертом халате.

— Benvenuto, figlio mio[99].

Они обнялись, и Тим вдруг сообразил, что старик похлопывает его по спине одной левой рукой. Вся правая сторона у него была парализована.

— Отец мой, что случилось? — забеспокоился Тим.

— Ничего, ничего. Получил небольшое увечье.

Они сели, и старый писец небрежно поведал об инсульте, лишившем его возможности пользоваться правой рукой. Теперь старик все делал левой.

Разговор прервал свисток закипевшего чайника. Тим уговорил захлопотавшего было хозяина не вставать и сам занялся чаем.

Заботливо поставив старику чашку так, чтобы ее удобно было взять, он сел напротив.

— Не волнуйся, — заверил старик. — Я еще выпью по случаю твоей кардинальской мантии.

— Поверите ли, я совсем к ней не рвусь, — возразил Тим. — Никогда-то не рвался, а теперь — тем более.

— Ну, можешь думать что хочешь, но секретариат так и жужжит о твоих достижениях. За все время твоего пребывания в Бразилии Хардт не написал ни слова ереси. Я уверен, фон Якоб тебя вознаградит.

— Это не так, отец мой. Хардт написал очень много, он просто этого не опубликовал. Пока.

И Тим рассказал отцу Аскарелли о своей дружбе с Хардтом и об их уговоре.

— Детская больница? Звучит прекрасно! Но где ты намерен добыть миллионы долларов, без которых этот дивный проект не жизнеспособен? Мир полон щедрых католиков, но они — всего лишь люди. Все хотят, чтобы их доброта была увековечена так, чтобы их друзья смогли лицезреть это по дороге на работу.

— Пусть это будет моя забота, святой отец. А сейчас… Могу я вас просить об одном одолжении? У меня тут экземпляр Хардтовой книги…

— Что?! — встрепенулся старик. — Быстро дай мне посмотреть!

Тим полез в саквояж и достал стопку четырехдюймовых дискет, обернутых в алюминиевую фольгу.

Старик смерил сверток недоверчивым взглядом.

— Это еще что такое? Бутерброд?

— Единственное, что могу сказать, — книга заставляет о многом задуматься. — Тим развернул фольгу и показал старику шесть дискет. — Помните тему моей диссертации?

— Конечно, Тим. «Препятствия к браку духовенства». А что?

Тим негромко ответил:

— Эта книга устраняет их все.

— Вы уверены? — спросил фон Якоб, изобразив самое близкое подобие улыбки, на какое был способен.

— Да, Ваше Высокопреосвященство. Он сжег рукопись на моих глазах.

— Deo gratias! — воскликнул кардинал. — Отличный результат!

Отличный, да не полный. Следующим вопросом было:

— Вы взяли на заметку его контакты? Источники информации?

— При всем моем почтении к вам, Ваше Высокопреосвященство, — ответил Тим, стараясь подавить вспыхнувшее в нем презрение к Великому Инквизитору, — я в точности исполнял все предписания, но меня никто не вооружал шпионской фотокамерой и не просил изображать из себя Джеймса Бонда.

Немец кивнул.

— Вы совершенно правы. И все же… жаль, что вы упустили такую возможность. Тем не менее могу вас уверить, понтифик будет доволен.

Тимоти незамедлительно получил в награду небольшой, но элегантный кабинет в Апостольском дворце.

Распаковав последнюю пачку книг, он сделал свой первый звонок в качестве личного помощника папы.

Услышав его голос, княгиня Сантиори пришла в восторг и — как Тим и надеялся — пригласила его назавтра же отобедать в ее компании.

— Caro[100], — пропела она, — все только о вас и говорят! Пожалуйста, не планируйте ничего на вечер, я хочу услышать все в мельчайших подробностях.

Преисполненный оптимизма, Тим быстро шагал в Говернаторио, чтобы исполнить данное накануне обещание и угостить отца Аскарелли ужином у «Да Марчелло» в Трастевере[101].

Он постучал, но никто не ответил. Может быть, уснул, подумал Тим и постучал громче. Уборщик, орудовавший в коридоре пылесосом, поспешил в его сторону.

— Мне очень жаль, Ваша честь, но отца Аскарелли еще днем увезли в «Санта-Кроче».

Тим побледнел.

— Плохие новости?

— Ваша честь, — сказал уборщик, — ему восемьдесят лет. Хороших новостей в этом возрасте уже не бывает.

Он бегом преодолел десять или двенадцать кварталов до госпиталя. По дороге ему попался священник, который недовольно пробурчал:

— Еще один сумасшедший ирландец… Как Мерфи. Все они, что ли, бегают?

Едва вбежав в клинику, Тим выяснил, что старик хоть и перенес новый инсульт, но пока еще достаточно бодр. Более того, ему пообещали, что если он придет попозже вечером, уже после обхода профессора Ривьери, то его, возможно, даже пустят в палату.

Тим молча кивнул и немедленно направился в больничную часовню молиться.

Позднее он брел по берегу Тибра, и сумрак окутывал город — и его душу. Он пытался подготовить себя к страшному, еще не изведанному им горю — к надвигающейся утрате любимого отца.

Когда он вернулся в клинику, его дожидался профессор Ривьери.

— Боюсь, на этот раз удар был посерьезнее. Это только вопрос времени…

С позволения врача Тим сел у постели больного и завел беспечный разговор, перемежая его цитированием римских поэтов, которых так любил его старый друг.

Каждый слабый стон или кряхтенье, вырывавшиеся у больного, когда тот желал поправить ошибку в цитате, вызывали у Тима улыбку: он понимал, что старому книжному червю осталась одна радость — педантизм.

Тим был готов отменить обед с княгиней, если бы Аскарелли сам не настоял на том, чтобы он уделил сначала внимание голодающим детям, а уж потом — «умирающему старику».