То, что я испытывал, было намного сильнее страха. Это был своего рода смертельный ужас — готовность к обвинениям в его смерти, а более всего — страх увидеть тело моего отца.

Но больнее всего мне было сейчас от того, что поведала по телефону Дебора. Какая горькая ирония! Я ждал звонка с радостным известием, что отец согласился меня благословить и принять назад в свои объятия. А вместо того помертвелым от горя голосом сестра сообщила мне, что человек, чьей любви я жаждал всеми фибрами души, отверг меня даже в смерти.

Всю дорогу с Манхэттена — а мне казалось, такси едет бесконечно долго — я осмысливал случившееся. Я просто не мог поверить, что среди тех, кто был сейчас в комнате, где лежало тело моего отца, нашелся человек, санкционировавший мое присутствие.

И все же я был хоть и блудным, но единственным сыном покойного, и в таком качестве мне была отведена моя особая роль.

Старший группы ткнул в меня пальцем. Я заколебался. Он стоял у дальнего края стола, держа наготове газовую накидку, но мне казалось, я не вынесу вида отцовского лица. Я сделал несколько шагов, но заставить себя смотреть не мог.

Один из помощников выставил вперед сжатую в кулак руку, и я понял, что должен взять что-то из его ладони.

— Это священная земля — из Святой Земли. Ты должен посыпать ему на глаза. — Он пересыпал комочки земли в мои трясущиеся руки.

Много времени прошло, прежде чем я нашел в себе силы украдкой взглянуть на покойника.

К моему изумлению, на лице у отца было выражение доброты. Мне даже показалось, что он вот-вот улыбнется и станет таким, каким я запомнил его со времен своего далекого детства, когда он держал меня на коленях. Теперь со мной случилась другая странность: я не мог оторвать от него глаз. Я смотрел на Моисея Луриа, человека, которого я когда-то боготворил, любил и боялся, и испытывал неизъяснимую тоску.

Как же так, папа, думал я. Проснись, я же пришел тебя разбудить! Мне так много надо тебе объяснить, чтобы ты понял, почему я поступил так, а не иначе. И главное — чтобы простил меня. Я так этого хочу! Пожалуйста, не уходи так, не уноси в сердце ненависть ко мне!

Меня коснулась рука дяди Саула, и я пробудился от болезненного оцепенения.

— Пора, Дэнни, — ласково шепнул он. — Время не ждет.

Я посыпал землей закрытые веки отца и случайно коснулся рукой его лба.

Он оказался холодным, но не таким безжизненным, как я ожидал. Что, если он прочел мои мысли?

Старший тронул меня за плечо и немного оттеснил в сторону. Я усилием воли заставил себя отойти и встать рядом с дядей Саулом, а братья накрыли отцу лицо накидкой и переложили тело в простой сосновый гроб.

Они понесли этот ящик вниз по лестнице, а я в каком-то полугипнозе двинулся следом. Я видел, как мама с Деборой стараются протиснуться поближе в надежде бросить последний взгляд на своего мужа и отца.

Я пробрался через толпу людей и обнял мать и сестру. Дебора от горя лишилась слов, а мама тихонько попросила:

— Дэнни, скажи ему, что я всегда буду его любить.

И только когда я вышел из дома и двинулся за катафалком, до меня дошло все значение происшедшего. Вдоль погруженных в темноту улиц выстроилась бесконечная цепочка людей. Там были сотни, а может быть, и тысячи людей. Меня подтолкнули вперед, к голове процессии.

И эти люди были не только из Бней-Симха. Следом за катафалком мы двигались квартал за кварталам, и члены других религиозных общин почтительно стояли вдоль тротуаров, выражая глубокое уважение к заслугам покойного. Репутация моего отца как большого праведника далеко выходила за рамки нашей «территории».

Наконец, достигнув границ внешнего мира, мы расселись по машинам и двинулись к кладбищу Шаарей Цедек. Я снова был наедине со своим мыслями — которые то и дело возвращались к маме и Деборе. Еврейским женщинам запрещено ходить на кладбище, и им пришлось остаться дома. Им было отказано в чести и утешении видеть, как папа обретает последний приют.

Мне кажется, в тот момент я горевал по ним не меньше, чем по отцу.

Наконец я увидел огни.

Еще секунду назад из окна автомобиля я смотрел в такую глухую темень, что ее вполне можно было сравнить с мраком в моей душе. А теперь повсюду были огни. Размахивая огромными факелами, нашу машину обступили десятки мужчин.

Гроб с телом отца сняли с катафалка, и печальная процессия тронулась к свежевырытой могиле.

Семь раз мы останавливались для чтения молитвы. Один раз я осмелился оглянуться. Дядя Саул со слезами на глазах читал псалом. Голос его был похож на один долгий стон. Рядом с ним стояли мои зятья, доктор Коэн, старейшины общины и сотни людей, которых я вообще не знал.

И истовость, с какой они выражали свое горе, превратила это печальное событие в своего рода экстаз скорби, от которого, в сочетании с пляшущими огнями, у меня закружилась голова. Время от времени я вдруг различал какое-нибудь слово или целую фразу из того или иного псалма.

— «Господи, позволь мне узнать мой смертный час… Дай мне знать, сколь жизнь моя быстротечна…»

Мне тоже следовало молиться. И я хотел этого. Но меня настолько захлестнули переживания, что слова застревали в горле.

Наконец мы дошли до приготовленной могилы. Несшие гроб опустили его на землю и дали мне исполнить сыновний долг — произнести те слова, которые каждый еврей знает наизусть, как будто повторял их уже сто раз.

Едва я начал читать поминальный кадиш, как огромная толпа разом смолкла.

— «Восславим имя Господа в мире Его, который будет создан заново, ибо воскресит Он мертвых и поднимет их к жизни вечной…»

Собравшиеся подхватили:

— «Да восславится имя Его во веки веков…»

В эту страшную минуту я не мог не вспомнить, что те же самые слова произносил мой отец в момент моей символической смерти.

Гроб опустили в могилу, и распорядитель похорон произнес:

— О Господь и Царь, исполненный милосердия… в Своей доброте и любви прими душу рава Моисея, сына рава Даниила Луриа, приложившегося к народу своему…

Напоминание о том, что отец был сыном человека, носившего одно имя со мной, заставило меня содрогнуться. Вот только к имени деда добавлялась приставка «рав».

К концу молитвы на кладбище воцарилась такая тишина, что потрескивание факелов воспринималось почти как оружейная пальба. Распорядитель подал мне знак. Я знал свои обязанности. Я взял приготовленную лопату и стал засыпать гроб землей.

Моему примеру последовали другие, а я прошептал над могилой то, что просила мама, и ушел в темноту.

В строгом соответствии с традицией, следующие семь дней — неделю самого глубокого траура — мы все провели, сидя в надорванной одежде на коробках, сундуках и низких табуретах и пытаясь найти хоть какое-то утешение.

Нами овладело какое-то оцепенение, трижды в день прерываемое молитвами. Мы, мужчины, читали кадиш.

Согласно древнему обычаю, все зеркала в доме были либо завешены, либо повернуты к стене. Происхождения этого обычая толком никто не знает, но я лично думаю, что это должно помочь скорбящим не испытывать чувства вины за то, что они живы, при виде собственного отражения.

Те уважаемые люди, что отовсюду приходили в эти дни в наш дом воздать дань уважения покойному, ничем не могли облегчить мое горе. Единственным, что могло бы мне хоть как-то помочь, было одиночество. Но, по иронии судьбы, как раз одиночества я сейчас был лишен.

Мама, наоборот, казалось, находила утешение в обществе многочисленных подруг, которые постоянно находились рядом и создавали непрерывный поток вздохов и обрывков слов, которые ее израненной душе сейчас заменяли беседу.

Мое сердце потянулось к маленькому Эли. Мальчику едва стукнуло семь, и для него серьезной душевной травмой оказалось не только сама смерть дедушки, но и вид рыдающих родственников. Вдобавок он был напуган толпами одетых в черное незнакомцев, бродящих по дому и целыми днями бормочущих молитвы.