Их учительница миссис Бреннер неустанно напоминала девочкам, что для них будет особой честью помогать супругу в выполнении заветов Господа Адаму «плодиться и размножаться на земле».

«Неужели это все, на что мы годимся? — думала Дебора. — Мы — только машины для производства детей?» Вслух задать этот вопрос она не решалась, но с нетерпением ждала объяснений от миссис Бреннер. И лучшим объяснением, которое смогла предложить учительница, оказалось то, что женщина, созданная из ребра мужчины, является всего лишь его частью.

При всей своей набожности, Дебора не могла принять эту сказку за установленный факт. Но высказать вслух свой скептицизм она не осмеливалась.

Случилось так, что спустя несколько лет, будучи уже в старших классах школы, Дэнни показал ей отрывок из Талмуда, который ей читать не позволялось.

В этом отрывке объяснялось, почему во время сношения мужчина должен быть лицом вниз, а женщина — лицом вверх: мужчина смотрит на землю, то место, откуда он родился, а женщина — на то место, откуда появилась она — то есть на мужское ребро.

Чем больше Дебора узнавала, тем больше крепло в ней негодование. Не столько оттого, что к ней относились как к низшему существу, сколько из-за лицемерия педагогов, всеми силами пытавшихся убедить девочек в обратном — даже тогда, когда они объясняли, что женщина, родившая мальчика, считается снова «чистой» спустя сорок дней, тогда как в случае рождения девочки на это отводится целых восемьдесят.

И почему, когда для совершения молитвы не хватало десятого мужчины, ни одна иудейская женщина не могла составить кворума, зато эта роль могла быть отведена шестилетнему мальчугану!

В синагоге, сидя на балконе вместе с матерью и другими женщинами, она отваживалась выглянуть из-за занавески. Глядя на процессию стариков и подростков, готовящихся читать Тору, она спрашивала:

— Мама, а нам никогда не позволяется выходить читать Тору?

И набожная Рахель отвечала:

— Спроси у отца.

Она спросила. В ту же субботу за обедом. И рав Луриа снисходительно ответил:

— Дорогая моя, Талмуд учит нас, что женщина не должна читать Тору из уважения к молящимся.

— Но что это значит? — не унималась Дебора, окончательно сбитая с толку.

Отец ответил:

— Спроси у мамы.

Единственный, к кому она могла обратиться и получить честный ответ, был ее брат Дэнни.

— Нам говорили, что, если впереди молящихся мужчин будут стоять женщины, они будут смущать их разум.

— Дэнни, я не понимаю. Ты можешь привести мне какой-нибудь пример?

— Ну… — смущенно ответил брат, — понимаешь… Как Ева, когда она дала Адаму… ну, ты знаешь…

— Да. — Дебора теряла терпение. — Это я знаю. Она заставила его вкусить от яблока. И что?

— Ну, а от этого у Адама появились всякие мысли…

— Какие еще мысли?

— Послушай, Деб, — Дэнни заговорил виноватым тоном, — этого нам еще не объясняли. — И добавил: — Но когда объяснят, я обязательно тебе расскажу. Обещаю.

Сколько она себя помнила, Дебора Луриа всегда мечтала о тех привилегиях, которые ее брат получил с момента обрезания. Но год от года она все больше укреплялась в осознании того горестного факта, что ей не суждено служить Господу в полной мере… По той простой причине, что она не родилась мужчиной.

Когда мне было четыре года, отец призвал меня к себе в кабинет и усадил на колени. До сих пор помню провисающие деревянные полки стеллажа, уставленные высокими томами Талмуда в кожаных переплетах.

— Хорошо, — ласково произнес он. — Давай начнем с начала.

— А что значит «начало»? — спросил я.

— Ну, естественно, — отец просиял, — начало — это Бог, и он же — бесконечность, но ты еще мал, чтобы вникнуть в мистические учения. Пока, Дэниэл, мы с тобой начнем с алефа.

— Алефа?

— Молодец, хорошо произнес! — с гордостью похвалил отец. — Теперь ты знаешь первую букву еврейского алфавита.

Он ткнул во второй значок на странице.

— А следом за ней идет бет. Видишь, мы с тобой учим алфавит языка иврит. Алеф-бет.

Так мы дошли до самой последней, двадцать второй буквы.

Удивительно, но я не помню, чтобы я испытывал хоть какие-нибудь трудности с тем, чему учил меня отец. Все, что он мне говорил, шло от его сердца и проникало в мое, пылая там, как вечный огонь в синагоге над Святым ковчегом.

И вот я уже читаю первые в своей жизни слова на иврите: «Вначале Бог создал небо и землю…», которые я тут же перевел на идиш.

Этот немецко-еврейский диалект, первоначально бытовавший в еврейских гетто на Рейне, оставался для нас языком повседневного общения. Иврит же был языком священным, сохраняемым для чтения религиозных текстов и молитвы. И вот я повторил первые слова Книги Бытия:

— Ин эрштен хут Гот гемахт химмель ун эрд.

Отец провел рукой по своей седеющей бороде и кивнул:

— Молодец, мой мальчик. Умница.

Оказалось, что похвала засасывает. Я занимался все усерднее, чтобы слышать одобрение из уст отца как можно чаще. И одновременно отец все укреплялся в своих ожиданиях и надеждах.

Он никогда не произносил этого вслух, но я знал, как он желает, чтобы я впитал его знания всеми фибрами своего существа. И каким-то чудом я все это заучил — священные слова, заповеди, историю, обычаи, хитроумные попытки богословов через века извлечь потаенный смысл Слова Божия из обрывочных комментариев.

Только мне не хотелось, чтобы отец чересчур мною гордился, поскольку, чем больше я постигал, тем больше понимал, как много мне еще предстоит узнать.

Я знал, что каждое утро отец возносит Господу молитву в благодарность за бесценный дар. Не просто за сына, но — как он всегда говорил — за такого сына.

Я, со своей стороны, жил в постоянной тревоге, боясь так или иначе его разочаровать.

Отец был выше других раввинов, и физически, и духовно. Надо ли говорить, что он высился и надо мною. Мужчина он был крупный, далеко за метр восемьдесят, с сияющими черными глазами. Мы с Деборой оба унаследовали его смуглую кожу, но, к ее несчастью, ростом в него пошла она.

Можно сказать, что папа отбрасывал длинную тень на всю мою жизнь. За любую невинную шалость в классе учитель мучил меня сравнениями: «И это — сын знаменитого рава Луриа?»

В отличие от своих одноклассников я был лишен роскоши промахов и ошибок. То, что казалось невинным, когда исходило от других, в моем случае почему-то воспринималось как нечто недопустимое: «Будущий зильцский ребе приторговывает билетами на бейсбол?»

И в то же время, мне кажется, именно по этой причине отец не отдал меня в нашу общинную школу, стоявшую на той же улице, где наш дом. В этой школе ко мне могли бы проявлять чрезмерную снисходительность. Здесь мне могли бы прощаться такие грехи, как хихиканье над учителем — не говоря уже о метании в него кусочками мела, когда он поворачивался к доске.

Вместо этого мне приходилось проделывать длинный — а порой и опасный — путь от дома до известной своими строгими порядками ешивы «Эц Хаим», расположенной десятью кварталами севернее учебного заведения, директор которого был известен как потомок величайшего раввина столетия — двенадцатого столетия.

Каждый учебный день, включая воскресенье, я поднимался с зарей и вместе с отцом читал утренние молитвы. Он непременно надевал молитвенную накидку — талит и тфиллин — ремни и коробочки и раскачивался, обратясь лицом на восток, в сторону Иерусалима, молясь о возвращении нашего народа в землю Сионскую.

Когда я потом думал об этом, то удивлялся смыслу этих молитв, и особенно потому, что ведь уже существовало государство Израиль. Но я никогда не подвергал сомнению никаких поступков этого великого мужа.

Уроки в школе начинались в восемь, и до полудня мы занимались предметами, связанными с иудаизмом, главным образом грамматикой и Библией. В начальных классах мы в основном изучали «историческую» часть — Ноев ковчег, Вавилонская башня, разноцветное одеяние Иосифа. По мере нашего физического и морального взросления, то бишь в возрасте одиннадцати-двенадцати лет, началось изучение Талмуда, увесистого собрания еврейских гражданских и религиозных законов.