Они сжимали друг друга в объятиях, и Тим прошептал:

— Дебора, я не верю, что это грех!

Она безмолвно кивнула, не выпуская его из объятий.

Оба нервничали, но страха не было. Оба абсолютно невинные, они интуитивно знали приемы любовного акта.

И это было для них еще одним знаком того, что все, творимое ими, предначертано им свыше.

Так в роще на берегу Галилейского моря будущий пастор и дочь раввина довели до логического конца страсть, вспыхнувшую в тот далекий вечер накануне еврейского шабата.

Дебора называла его просто Тим. За ужином она представила его друзьям как своего американского гостя. Все тактично воздержались от вопросов о роде его занятий на родине. Для них более существенно было другое: как долго он здесь пробудет?

Тим взглянул на Дебору, надеясь прочесть ответ в ее глазах, но ее взгляд говорил только одно: «Мне тоже хотелось бы это знать».

— Не подумай, что мы суем свой нос в чужие дела, — пояснил Боаз. — Нас это интересует потому, что в кибуце правило: всякий, кто остается здесь дольше двух ночей, обязан взять на себя часть работы.

Тим моментально оживился:

— Какую работу вы мне хотите поручить?

— Со скотом приходилось иметь дело?

— К сожалению, нет, — извиняющимся тоном сказал Тим. — Но в Америке я ухаживал за садом. Я буду счастлив работать в поле.

— Вот и чудесно, — объявил Боаз. — Только не забудь надеть панаму и намазаться лосьоном от солнца. Не то станешь красный, как помидор, и тебя по ошибке сорвут.

Тима разместили в домике с двумя волонтерами из Австралии. Но все понимали, что это не более чем проформа.

В последнее время Дебора жила в одном шрифе с Ханной Явец, которая, по счастливому совпадению, сейчас находилась на ежегодных сборах в корпусе военных связистов. Таким образом, влюбленные на эти немногие отведенные им дни обрели место, принадлежавшее только им двоим.

Каждый день они бок о бок трудились в поле, и это была для них первая возможность наговориться вдоволь и узнать друг друга, не оглядываясь на стрелку часов, приближающуюся к полуночи, — как было когда-то в шабат.

И после каждой ночи, проведенной в объятиях друг друга, мысль о том, что их любовь может быть греховной, таяла, как утренний туман над озером.

Они уже были мужем и женой, и ни одна земная сила не могла их разлучить. Почему они не могут оставаться ими навеки?

На самом деле только этот вопрос и сверлил Деборе мозг.

Может ли она просить его остаться?

Что, если он попросит ее уехать с ним?

Деборе хотелось делить с Тимом все его переживания. Отвергнув его доводы, что главное в эти бесценные дни — быть вместе, она добилась у начальства разрешения свозить его к святым местам его веры.

Дебора взяла с собой аванс за месяц, и они отправились дорогой правоверных паломников к местам, где проповедовал христианский Спаситель.

По негласной договоренности они не обсуждали, что ждет их впереди. Или не смели обсуждать. Они жили одним днем. Но каждый закат солнца неотвратимо приближал их к той минуте, когда уже будет невозможно уклоняться от трудного решения.

Но разве они были не в той земле, где Иисус Навин приказал солнцу застыть на месте? И разве оно ему не повиновалось?

Как-то ближе к вечеру Дебора шла вдоль берега озера и в который раз мысленно задавала себе миллион неразрешимых вопросов, как вдруг наткнулась на Боаза, который неподвижно сидел на траве, погрузившись в книгу.

Она знала, что он иногда прибегает к этому убежищу, дабы сбросить с себя груз обязанностей руководителя («Двести кибуцников — двести мнений»), и решила ему не мешать. Но Боаз уже издали понял, что ей хочется поговорить, и поманил к себе.

Без лишних предисловий он перешел сразу к существу вопроса.

— Ну, и сколько осталось?

— Не знаю. — Дебора пожала плечами.

— Знаешь. И еще как! — отеческим тоном произнес он. — Ты знаешь с точностью до часа, а может, и до минуты.

— Завтра мы уезжаем по стране, — подсказала она.

— Но ты не собираешься, как Моисей, сорок лет ходить по пустыне? — пошутил он. — Ему надо будет вернуться в Иерусалим. Когда?

— Пятнадцатого, — помертвелым голосом произнесла она.

— Что ж, — тихо сказал он, — значит, у вас есть еще пять дней.

— Чтобы одному из нас принять решение? — встрепенулась она.

— Нет, Дебора, — как можно ласковей произнес Боаз. — Никто из вас не может ничего изменить. У вас есть пять дней, чтобы свыкнуться с этой мыслью.

На следующее утро Дебора с Тимом сели в потрепанный Седан и отправились в дорогу, которая, оба знали, приведет их к разлуке.

Пока Тим загружал в багажник свой чемодан, Дебора бросила прощальный взгляд на шриф. Тим забирал с собой все свои вещи. Все до единой. Когда она вернется, у нее останутся одни воспоминания.

Следующие несколько дней прошли как в тумане. Вооружившись путеводителями, под палящим солнцем они исходили Назарет, Кесарию, Мегиддои, Хеврон и Вифлеем.

Вечерами, преодолевая робость, они останавливались в недорогих отелях и всякий раз испытывали угрызения совести — хотя десятки молодых парочек делали ровно то же самое.

Наконец настал черед Иерусалима. Города, переполнявшего их страстью. Не только религиозной, но и чувственной.

Они изо всех сил гнали прочь печаль. Дебора даже шутила по поводу того, что гостиница, где они остановились, оказалась в каких-то десяти минутах от Меа-Шеарима, и грозила познакомить Тимоти с Шифманами.

Они обошли все памятные места — в том числе Старый Город, с недавних пор формально ставший единым целым, но по-прежнему состоящий из крохотных фрагментов различных конфессий.

Проходя по узким улицам, они оказывались бок о бок со священниками армянской, греческой православной, эфиопской церквей; с муллами из арабских мечетей; с ортодоксальными евреями, казавшимися Деборе копией ее прежних соседей по Бруклину.

В конце концов Дебора привела Тимоти на гребень Стены Плача и показала ему то место, где из-за ее «греховного пения» случился скандал.

— Не верю! — заявил Тим. — Они такие набожные! За молитвой ничего вокруг не видят и не слышат.

— Могу поклясться: некоторые и сейчас меня узнают. Так что молиться на этом отгороженном пятачке мне теперь небезопасно. Зато тебя, моего светловолосого ирландского друга, примут с распростертыми объятиями.

Она что-то шепнула ему на ухо.

— Не надо! — отказался он с улыбкой. — Это будет святотатством.

— Вовсе нет, если только ты сам этого не допустишь.

— Но у меня и кипы на голове нет!

— Не волнуйся, любимый, стоит тебе бросить им пару слов на идише — и ты увидишь, как быстро у тебя появится нужное снаряжение.

Тим хмыкнул и почтительно двинулся в сторону толпы молящихся.

На него разом обратили внимание несколько молодых людей.

— Смотрите, смотрите! — наперебой заговорили они на идише. — Вот душа, жаждущая спасения!

Молодые люди дружелюбно устремились ему навстречу и обступили тесным кольцом.

— Вы говорите на идише? — спросил кто-то.

— Йо, а биссель[35], — поскромничал Тимоти.

Возбуждение незнакомцев усилилось, и они продолжали свой допрос.

— Умеете давен[36]?

— Несколько молитв знаю.

— Идите сюда, мы вам поможем.

Как по волшебству, на голове у Тима оказалась кипа, и его радостно повели вперед, туда, где можно прикоснуться к священным камням.

Тимоти был очень тронут, и это не осталось незамеченным.

— Молись! — Кто-то сунул ему книгу. — Ты читаешь на иврите?

— Немного.

Другой стал листать псалтырь.

— Можно я сам выберу? — предложил Тим.

— Конечно! — с энтузиазмом одобрил их вожак. — Который?