Голова Валдис повернулась, чтобы пристально взглянуть сначала на Хейдрун, потом на меня огромными, чёрными как бездонные дыры глазами.

Но Хейдрун не обратила внимания на эти слова, как будто они и не были сказаны. Бесшумно, так же, как и явилась, она ушла прочь из пещеры.

И это всё, что она хотела сказать, вся помощь, какую могла предложить? Разве ей непонятно, что я здесь в ловушке, одна с этим созданием? Я нуждалась в ней. Я отчаянно хотела умолять её возвратиться, и не могла — ведь тогда драугр узнает, как сильно я его боюсь.

Хейдрун остановилась перед разломом скалы, укрывающим выход.

— Если он покинет эту пещеру — принесёт смерть и ужас в каждую лачугу и ферму по всей этой земле. Там, где ночью он переступит через порог, ни единый мужчина, женщина или ребёнок в доме не доживут до утра. Там, где он выйдет на дорогу, ни одна живая душа, попавшаяся на пути, не проживёт столько, чтобы успеть вернуться домой. Ты должна вернуть драугра в его тело, пока вы оба в железных оковах. Это — твоя единственная надежда, и единственная надежда сотен невинных людей, которые лишатся жизни, если ты с ним не справишься. Если он вырвется из железа — ни ты, и никто другой не сумеет помешать ему уничтожать всё живое на пути. Но, Эйдис, времени мало. Горы снова дымятся. С них побегут вниз реки огня. Помнишь чёрное облако, поразившее дочку Йонаса? Ты верно сказала о нём. Ты знаешь, что это значит. Горы заговорили, и скоро вода в этом озере им ответит. Когда это случится, ты узнаешь, что время вышло — для всех нас.

Во второй половине тринадцатого столетия император Монголии так увлёкся охотой с соколами и кречетами, что у краёв долины, рядом с дворцом, велел посеять огромное количество разных зёрен, чтобы помочь размножиться куропаткам и перепелам для охоты. Возле дворца в Шанду он заложил парк с богатым выпасом и множеством ручьёв, где развёл оленей и коз, которые шли исключительно на прокорм двум сотням соколов, которых он также держал там на время линьки. Кроме них у императора были орлы для охоты на волка.

Каждый год, в марте, император выезжал в Маньчжурию на большую охоту, с десятью тысячами соколов и таким же количеством солдат для охраны охотничьих птиц. Император переезжал в шатре, крытом золотом и устланном львиными шкурами, который несли четыре слона. Внутри он держал двенадцать любимых соколов и двенадцать лучших воинов, чтобы их развлекать. Когда верховые докладывали, что заметили дичь, император раздвигал занавеси и выпускал соколов.

Наконец, они пришли на равнину, разбили лагерь для охотников, придворных и жён императора, у которых тоже имелись собственные соколы, и в течение месяца все развлекались охотой.

Каждый сокол носил на лапе крошечную серебряную табличку, знак своего владельца, а человек, называемый "хранитель потерянных", устанавливал на возвышении шатёр с развевающимся над ним флагом, так, что легко заметить отовсюду в огромном лагере.

Каждый, кто потерял птицу, мог прийти к нему, а любой, нашедший потерянного сокола, приносил его к хранителю, чтобы один мог воссоединиться с другим.

Фрист-фраст — голубиное крыло для поглаживания хищных птиц. Поглаживание голой рукой или в перчатке удаляет с перьев сокола естественную смазку, и тогда перья намокают во время дождя.

Я лежу в неглубокой яме. Грудь обжигает боль, какой я никогда в жизни не чувствовала. Я не могу двигаться. Я боюсь даже пытаться. Хочется вдохнуть воздуха, но я стараюсь дышать как можно тише и незаметнее. Нужно, чтобы эти люди решили, что я мертва. Тогда они уйдут прочь. Мой ребёнок кричит. Но я не могу подойти к нему. Не могу взять на руки и успокоить. Они вырвали его из моих рук, и я была бессильна им помешать.

Мой ребёнок затих, и я понимаю, что его заставили замолчать. Больше никто из моих детей не кричит. Наверное, тоже просто затаили дыхание и ждут, когда уйдут эти люди. Не может быть, что они мертвы. Прошу, не дай им погибнуть! Даже эти убийцы не станут проливать кровь невинных детей.

Я лежала, вглядываясь в темноту, слушала, как завывает ветер в кронах деревьев и ждала, превозмогая боль. Люди не уходили. Я слышала над собой их дыхание, шумное и тяжёлое. Я неподвижно лежала, стараясь не поддаваться накатывающим волнам боли. Что-то тяжёлое упало мне на колени. Усилием воли я приказала себе не шевелиться.

Крупные комья земли дождём сыпались на мои ноги, руки, грудь и лицо. Они засыпают меня в могиле, но я ведь ещё жива. Я попыталась кричать, но ни звука не получилось. Я старалась, пыталась вытолкнуть крик вместе с воздухом из лёгких, и не могла. Я боролась изо всех оставшихся сил.

Меня разбудил мой собственный крик, и несколько минут я лежала на матрасе, дрожа от ужаса, пока звук бьющих о борта волн и качка не убедили меня, что я безопасности, в нашей каюте под палубой на носу корабля.

Ночные кошмары преследовали меня с тех пор, как мы покинул Францию. Казалось, мне от них не избавиться, и я понятия не имела, что они значили. Может, это плохое предзнаменование?

Меня трясло от холода, и я поглубже зарылась под одеяло. После того, как донья Флавия с мужем высадились на берег в Англии, я переместилась в дальний угол пассажирской каюты, прежде занятый доньей Флавией, чтобы хоть как-то укрыться от ледяного ветра, продувавшего через якорные отверстия. Мы уходили дальше на север от островов, называемых Шетландскими, море становилось всё более бурным, а ветер таким жестоким, что на палубе находиться стало невозможно. Доски постоянно были скользкими от дождя, а корабль швыряло так, что я боялась упасть и снова пораниться.

Синяки, полученные во Франции, почти исчезли, а колено неплохо заживало, но самое лёгкое неосторожное движение вызывало такую боль в ноге, что я часто не могла сдержать крик.

Один из матросов, добрый человек, смастерил мне костыль, чтобы я могла не опираться на ногу. Но я отчаянно молилась, чтобы колено зажило к тому времени, как мы достигнем Исландии. Как же я стану ловить этих птиц, если не могу даже далеко ходить, чтобы отыскать их?

Маркос, Витор и Фаусто поочерёдно подходили ко мне, уверяя, что готовы перенести меня по кораблю куда пожелаю, но я категорически отказывалась. Все трое заставляли меня насторожиться. Я уже хотела, чтобы донья Флавия вернулась и защитила меня от их внимания, хотя после той ночи на берегу она стала гораздо прохладнее ко мне относиться. Возможно, всё дело в том, что врач Маркос постоянно суетился вокруг меня и не уделял внимания её жалобам на воображаемые болезни. Несколько раз мне случалось слышать её достаточно громкие замечания насчёт распутных молодых девушек и потаскух, как будто донья Флавия считала меня одной из них.

Она ни разу не спросила меня, что случилось тогда в лесу. Да и никто — как будто тогда им пришлось бы объяснять, почему они бросили нас там, на берегу.

Я была рада, что они не задавали вопросов, поскольку сама не понимала событий той ночи, и тем более, не смогла бы объяснить их другим. Я всё ещё слышала в памяти тот дикий крик, и часто просыпалась в ужасе, думая, что опять оказалась среди могил, пока не вспоминала, где я, и не понимала, что стон, который я слышу — это только вой ветра в снастях.

Я убегала с поляны, крик, казалось, преследовал меня, как будто что-то летело за мной по ветру, гнало, как ястреб, нацелившийся на мышку. Может я слышала охотившееся животное — лису или даже сову, хотя ни один известный мне зверь не мог издавать такой звук. Может быть, просто ветер визжал в ветвях. Однажды я слышала свист ветра в горной пещере — почти как человеческий голос. Но неужели я была так глупа и бежала в ужасе от обычного ветра?

Однако, тогда я больше старалась оглядываться назад, через плечо, чем туда, куда направлялась — пока с кошмарным толчком не шагнула в пустое пространство. Остановить падение было нечем. Я приземлилась на дно крутого оврага.