В памяти вдруг всплыла картинка — девушка на аутодафе, рыдающая, опуская в костёр ящик с костями, то, как она не хотела разжимать рук, и её били, пока не заставили отойти. Я дрожала не только от ледяного дождя и холода.

Дотянувшись до маленькой кожаной сумки на поясе, я сунула внутрь косточку и кольцо. Я понятия не имела, что с ними дальше делать, может похоронить на первом встреченном кладбище, или оставить в склепе под церковью, где они будут в безопасности.

Мы всю ночь лежали в овраге, выл ветер и хлестал дождь, ветки деревьев бились и трещали над головой. В моей жизни не было такой долгой и тёмной ночи. К утру боль и холод чуть стихли, и я с трудом смогла двигаться. Челюсть свело, так сильно я стискивала зубы. Когда Витор поднял меня на руки, я даже не смогла открыть рот и поблагодарить. Я смутно сознавала, что дождь перестал, а солнце уже поднялось над деревьями.

Витор перенёс меня в дальний конец оврага и сумел поднять выше, так что я смогла ухватиться покрепче за торчащие корни старого дуба, хотя мои пальцы закоченели, и я едва их чувствовала. Но всё же ему удалось перетащить меня через край, и я повалилась на мокрую землю. У меня не осталось сил даже сесть.

Витор взял меня на руки и понёс через лес. Каждый раз, когда он спотыкался, мою ногу обжигала боль, и я вскрикивала, как ни старалась сдержаться. Несколько раз ему приходилось отпустить меня, чтобы самому разведать дорогу и понять, в какой стороне море, но пока не услышали в отдалении звук горна, мы не были уверены, что идём в сторону побережья. Однако это совсем меня не успокоило, лишь добавило нового страха. Как долго нам придётся добираться до берега?

— Они будут ждать, — Витор ответил на мой невысказанный вопрос. — Они не уплывут без нас. Они знают, что я пошёл вас искать. — Он опустил меня на землю. — Оставайтесь здесь, а я побегу к берегу, объясню, что вы ранены. Я приведу матросов помочь вас донести.

— Нет, — я ухватилась за его ногу. — Не оставляйте меня здесь. Что, если вам не удастся опять меня отыскать? Что если меня учует волк или дикий кабан, и нападёт прежде, чем вы вернётесь? Я не могу ходить, а защититься, конечно же, не сумею.

Но меня пугала не мысль о кабанах или волках. Несмотря на всю его доброту, я отчего-то не могла забыть, как он стоял надо мной в овраге. Я понимала, что это лишь выдумки, и убеждала себя, однако никак не могла избавиться от ощущения, что он не намерен возвращаться за мной.

Он колебался, и я едва не поверила, что была права, но потом опять поднял меня, и мы двинулись вперёд. Я упрекала себя за сомнения, списывая их на боль. Люди как соколы — когда ранены, они набрасываются на всех, и в каждом видят врага, даже в тех, кто старается им помочь.

Когда мы вышли из-за деревьев, берег был пуст, только несколько чаек копались в изумрудных поблёскивающих пучках водорослей, да выброшенная волнами морская звезда лежала на мокром песке. Витор остановился, пристально глядя на море.

— Они поднимают парус. Эти ублюдки уходят без нас! Он поднялся на песчаный бархан и сбежал на берег, лёгкие волны плескались по его башмакам. — Нет, нет, вернитесь! Не оставляйте нас здесь!

Я чувствовала, как будто вокруг меня медленно опускается тяжёлый чёрный занавес. Голод, холод, боль и страх окончательно поглотили меня, и больше ничего не осталось.

Я ненадолго приходила в себя и снова уплывала, пока меня укладывали в шлюпку, на плечах моряков поднимали по верёвочной лестнице, а когда корабельный хирург с помощью одного из матросов вправлял мне колено, опять потеряла сознание.

Как мне сказали, это хирург наложил на мою ногу деревянные шины до заживления. Маркос, видимо, отказался принимать участие в этой процедуре, заявив, что он врач, а не какой-то там костоправ.

Однако, впоследствии, Витор, Фаусто и Маркос вели себя как отвергнутые поклонники — приносили подогретое вино на случай, если я вдруг замёрзну, наваливали на меня свои одеяла и чуть не подрались за право приносить мне в койку еду. Но мне лишь хотелось, чтобы меня оставили в покое, и я была глубоко признательна донье Флавии, когда та настояла, чтобы все трое присоединились к ней и её мужу за обеденным столом, а меня оставили одну в пассажирской каюте, хотя я отлично понимала, что она делает это не ради моего блага.

В те драгоценные минуты, когда оставалась одна, я постоянно вытаскивала из сумы косточку с железным кольцом. Простой железный ободок с плоским диском сверху, на котором было выгравировано короткое слово — "foi". Что это — имя? Это обручальное кольцо? Кто же они, зарытые там, в лесу, где нет ни гробниц, ни церкви? Кто их там схоронил? Было ли это проявлением милосердия к мёртвым или зверством, сокрытием тел, чтобы их никогда не нашли?

Каждый раз, касаясь кольца и косточки, я чувствовала странное горе, как от потери того, кого любила и знала, словно я стою над его холодной могилой. Это чувство огромной потери, и больше того — даже страха, как будто надо мной собрались готовые обрушиться неведомые силы. Мне ужасно хотелось избавиться от кости, но даже если бы доплелась до поручней, я не смогла бы выбросить её в море. Эта кость нуждалась в упокоении, и уж раз я её взяла — я должна ей его дать.

Пробуждение — когда сокол встряхивает свои перья.

Я знала, что она приближается. Я чувствовала. И драугр чувствовал тоже. Я снова взялась за лукет [10], наше плетение, нашу силу. Я приведу её к нам. Я должна.

Наш лукет — из куска оленьего рога, но вырезан он чужими руками. Это старинная вещь. Когда викинги на длинных лодках впервые отважились прийти в это землю, они принесли его с собой. И когда его владелица умерла, лукет вместе с ней положили в могилу. Там он лежал сотни лет, пока шторм не смыл камни и землю и не разорил могилу. Тогда мы и нашли его среди потемневших костей и разбросанных янтарных бусин.

Нам тогда не было и пяти, но мы сразу поняли, что это, ведь мать учила нас искусству плетения шнуров для одежды — так же, как готовить лишайник и чистить горшки. Но наши лукеты были вырезаны из бараньих костей, не гладкие, не отполированные, как омытый морем камень, не изогнуты гордо, как лошадиная шея... совсем не такие, как драгоценный дар от давно ушедшей. И даже тогда мы чувствовали, что мать боится видеть его в наших руках.

Теперь верёвка, которую я плела, извивалась между зубцами лукета. Достаточно длинная, чтобы дотянуться до девушки, но не достаточно, чтобы  привлечь её ближе. Каждый день я должна удлинять веревку на палец. Каждый изгиб и каждая петля медленно и осторожно ведут её к этому месту.

Три жгута из плетёной шерсти свиваются в единый шнур — чёрный, чтобы вызывать мёртвых, зелёный, чтобы дать им надежду и красный, чтобы одолжить им сил.

Я сжимала в руке основу лукета и всё время вращала его по солнцу, которое я не могла видеть, но никогда не забывала. С каждым новым узлом шнур становится всё крепче, девушка ощутит, как он её тянет, и поймёт, что это соколы её зовут. И тогда она явится. Она должна привести их к нам. Мёртвые, что идут вслед за ней — наша единственная надежда.

Путы — приспособление для того, чтобы не дать птице улететь, включающее верёвки, привязанные к ногам, ошейник и поводок, удерживающие птицу у шеста или блока.

И надо же, чтобы именно он, плаксивый мелкий уродец Витор принёс Изабеле весть, что показался берег Исландии. Конечно, я услыхал крики вахтенных, но они же вечно вопили, отдавали друг другу приказы на своём непонятном жаргоне с единственной целью — заставить пассажиров почувствовать себя ниже их, и потому я давно уже к ним не прислушивался. Но в этом случае оказалось, что причина их нелепого рёва — земля, и Витор помчался по лестнице в нашу каюту, чтобы сообщить радостную весть, призывая нас пойти посмотреть — как будто это была неизведанная земля, и он лично только что её обнаружил.