Я так рвалась уйти как можно дальше от зловонного подземелья, что не останавливалась, даже когда мои юбки цеплялись за ветки. Просто шагала дальше, дёргая их за собой. Треск рвущейся ткани казался почти облегчением, мне хотелось рвать и ломать, бить и причинять боль.

Я боялась за отца и была очень расстроена тем, что он мне рассказал. Прошлой ночью я молилась за него Пресвятой деве, зная, кто мой отец, и кто я, а теперь, за один час, всё рухнуло. Я стала одной из этих презренных марранов, еврейкой, но всё же не могла войти в их мир, как не могла бы вернуться в детство — та дверь закрыта для меня навсегда.

Но я понимала — придётся вернуться домой. Что ещё мне оставалось? Когда я вошла в нашу кухню, солнце уже стояло совсем низко. Мать сидела у стола, опустив голову на руки. Впервые, входя в дом, я увидела её не хлопочущей, не занятой вечной войной против пыли и грязи. Ее всегда опрятные волосы растрепались, глаза покраснели от слёз.

Мать подняла голову и посмотрела на меня, как будто я была трупом, поднявшимся из могилы. Она вскрикнула, бросилась ко мне и обняла так крепко, что у меня чуть не треснули рёбра.

— Что случилось? Зачем ты им понадобилась? Тебя не ранили?

Я чувствовала её слёзы на моих щеках, слышала, как она задыхается от рыданий. Я поняла, что всё это время она думала, что я арестована, закована в цепи, или хуже того, и ощущала себя виноватой.

— Отца они тоже отпустили? Он с тобой? — мать нетерпеливо глянула через моё плечо, как будто ожидала, что он войдёт вслед за мной.

Меня внезапно охватила холодная ненависть к этой женщине. Во рту пересохло так, что я не могла ей ответить. Я оттолкнула мать, подошла к большому глиняному кувшину в углу, налила кружку воды, выпила одним глотком и ещё несколько раз наливала, пока не утолила жажду.

Я опустилась на скамью, куда всего несколько дней назад отец пересаживался, чтобы доесть свои сардины на завтрак, пока она рассказывала нам, почему бедный старик Хорхе заслуживал смерти. Я не могла взглянуть на неё.

Я передала ей всё, что сказал отец, резко, ничего не скрывая, даже того, что отец заплатил, чтобы к нему привели меня, а не её. Я понимала, что причиняю ей боль, но впервые в жизни меня это не волновало. Я больше не желала притворяться и утешать её.

Мать стояла с бледным лицом, сжимая распятие, висевшее на шее, так крепко, что я видела, как побелели костяшки пальцев.

Мне хотелось сорвать его, как только что было сорвано всё ожерелье лжи, которое она с гордостью носила всю жизнь.

— Ты говорила всю эту чушь о несчастном Хорхе и прочих еретиках, и знала, что мы точно такие же, как они.

— Совсем не такие, — резко сказала мать. — Мы на них не похожи. Они — грязные евреи, и всегда такими останутся. Ни в моей семье, ни в семье твоего отца нет никаких евреев. Мы всегда были католиками. Всегда. Твой отец не понимает, что говорит. Бог знает, что с ним сделали в этом месте. Там любого сведут с ума. Они заставили его признаться, но это ложь. Мы католики, слышишь? Добрые, достойные католики.

Меня внезапно поразила ужасная мысль.

— Это ты донесла на Хорхе?

Мать густо покраснела, и я поняла, что это правда.

— Зачем? — закричала я. — Зачем тебе это понадобилось? Ты не понимаешь, что это несправедливо, как и то, что они сделали с отцом?

— Я хорошая католичка. И я должна была это доказать. Твой отец не желал, вот и приходилось мне, поэтому так и поступила. Отец Томас задавал вопросы, спрашивал, знакомы ли мы с Хорхе, как давно его знаем и часто ли видимся с ним. И я поняла, что его подозревают. Кто-то должен был защитить нашу семью. Лояльность нужно доказывать. Видишь, что бывает, если этого не делать. Понимаешь, ведь с отцом так поступили из-за того, что он отказался осудить Хорхе.

Я чувствовала, как меня переполняет гнев. Теперь я видела то, что отец давно понял — с ней бесполезно спорить. Даже после всего, что я ей сказала, она не понимала, почему её муж арестован. Не думаю, что и сам Великий инквизитор убедил бы её признать правду. Она так давно жила с этой ложью, что теперь неразрывно связана с этим вымыслом, как корни деревьев и камни.

— Мы должны сегодня уехать, — отрешённо сказала я. — Нужно начинать собирать вещи.

— Куда ехать? Нельзя же уйти просто так. Это мой дом. Как же все мои вещи, мебель, бельё и посуда? Недели не хватит, чтобы собраться. Кроме того, они обязательно скоро поймут, что это ошибка, и отпустят отца.

— Мама! Ты слышала хоть слово из того, что я говорила? Они не собираются его отпускать. Они намерены убить его, убить всех нас, если я не представлю им пару белых соколов в обмен на наши жизни.

— И как ты собираешься это сделать? Думаешь, у нас хватит денег купить таких птиц?

— Придётся добывать диких.

Мать фыркнула. Она привыкла презирать работу отца, так что даже теперь на её лице отражалось презрение.

— Знаю, вы с отцом считаете меня глупой, я же ничего не понимаю в его драгоценных птицах. И вам это нравится, верно? Все эти ваши перешёптывания за моей спиной, и смех, и вы всегда разговаривали без меня. Но невозможно пробыть в браке с таким, как твой отец, и ничего не узнать. Мне известно, что эти соколы водятся только в северных землях. Они не мигрируют. Не летают в тёплые страны. Так что, ты не можешь поставить на них силки и взять птенцов из гнезда — просто потому, что это птицы не из Португалии.

— Тогда придётся ехать туда, где их можно поймать, — крикнула я.

И как только эти слова сорвались с моих губ, я вдруг поняла, что именно так и должна поступить. Другого способа нет.

— Не говори ерунды, — начала мать. — Даже если бы ты была сыном, о котором всегда мечтал твой драгоценный отец, это было бы невозможно, а ты всего лишь...

Я не желала слышать окончание её речи. Я не сын. И не дочь своей матери. Я не Старая христианка. По-правде говоря, я больше не знала, кто я.

В памяти вдруг всплыла картина — плачущая молоденькая девушка-марран, которая прижимает к груди коробку с костями, а они заставляют поставить её на костёр и смотреть, как коробка горит. В тот момент я точно знала одно — я не стану той девушкой. Я не буду стоять и смотреть, как пламя костра подбирается к моему отцу, как к Хорхе.

Я ухватила край бельевого шкафа и изо всех сил потянула, отодвигая от стены. Отец сказал, под качающейся половицей.

— Что ты делаешь? — возмутилась мать.

— Единственное, что могу — собираюсь на север, чтобы украсть пару соколов.

Слеток — сокол, пойманный во время миграции.

— Посторонись, тупое помойное ведро. Думаешь, мне больше делать нечего?

Человек с огромным тюком на плечах протопал мимо, едва не столкнув меня в вонючую воду у пристани. Я обернулся, чтобы дать сдачи, но сразу увидел, что этот скот куда выше меня и здоровый как слоновий зад. Я сделал вывод, что, пожалуй, не стоит обучать его хорошим манерам — всё равно не поймёт ни слова.

По набережной было просто не пройти. Если не приходилось огибать причальные канаты и сходни, тебя толкало стадо неуклюжих, потных и вонючих крестьян, спешащих туда-сюда с ящиками, бочонками и тюками товара. По улице шли мавританские рабы, балансируя на головах длинными досками. Девушки сновали взад-вперёд с корзинами серебрящейся рыбы, грузчики, тяжело дыша, перебрасывали друг другу мешки через узкую полоску воды между берегом и кораблём, как дельфин, подбрасывающий рыбу. Пришлось замедлять шаг, как стреноженному мулу, но меня всё равно толкали со всех сторон, как мячик в куче дерущихся мальчишек.

Однако в дом доньи Лусии не стоило приходить чересчур рано. Она может решить, что я слишком хочу заполучить её деньги, и хуже того, что мне больше и делать нечего. Ведь предполагалось, что я занят поставками на корабль. У меня должна быть тысяча дел, так что лучше бы чуть опоздать. Ненамного, чтобы не нанести обиду, просто дать ей понять, какой я занятой человек.