Не может быть, что это она. С чего они так решили? В Белеме сотни черноволосых женщин, и кто знает, может, она вообще покинула этот город? Её могли бросить в море много миль выше по побережью, а сюда принести течением, или вообще могла упасть с борта корабля. Нет, это совсем не она. Моя Сильвия не мертва.

Я вдруг вспомнил, что не спросил рыбаков, что они собираются делать с телом. Может, просто бросят обратно в воду? С трупами так поступают часто, самое безопасное дело. Никому не нужны проблемы — докладывать о находке, а потом ещё терять целый день, отвечая на кучу вопросов. И никто не хочет, чтобы его семье угрожали или ещё что похуже, если убийца узнает, кто доложил о трупе. Но если о нём уже узнало много людей, у рыбаков не останется выбора, только передать тело властям.

Поклянётся ли Филипе под присягой, что это Сильвия? Если да, то меня первым станут искать, и, если я не сумею предоставить им живую Сильвию, мне не доказать свою невиновность. Мне нужно оставить это жильё, и немедленно, сегодня же, пока за мной не пришли.

Может, Филипе для того и показывал тело, чтобы дать мне возможность сбежать. Если он надеялся получить награду за донос об убийстве, то дать обвинённому шанс спастись — верный способ усыпить свою совесть. А шанс у меня есть, и чертовски хороший. Донья Лусия обещала мне деньги завтра. Всё, что мне нужно — остаться свободным на ночь и утро, а после я смогу навсегда покинуть этот город с неплохим состоянием в кармане, его мне хватит, чтобы убраться из Белема подальше, туда, где меня никогда не найдут.

Я вбежал в свою комнату, побросал в кожаный мешок кое-какую одежду. Конечно, не всю. Если Филипе приведёт солдат, пусть всё выглядит так, будто я должен вот-вот вернуться. Если повезёт, они останутся здесь ждать меня.

Пио прыгнул мне на плечо. Я поцеловал его, погладил маленькую голову, но понимал — его нельзя брать с собой. Не выйдет сидеть где-то в тёмном углу в таверне или просто пройти по улице с обезьянкой на плече без того, чтобы какой-нибудь ребёнок тебя не запомнил.

Я открыл ставню и посадил его на окно.

— Давай, Пио, вали отсюда.

Но он только перевёл на меня круглые коричневые глаза и остался сидеть, жалобно вереща. Он так и сидел, наблюдая за мной, когда я захлопнул дверь.

Дверь закрылась и Альваро исчез. Завтра Рикардо выпросит денег у доньи Лусии, а после, кто-то третий, незнакомец, покинет Белем навсегда. Я пока не знал, как его будут звать, но впереди у меня целая ночь, чтобы над этим поработать. А что касается Сильвии, моей бедной маленькой Сильвии... нет-нет, не надо сейчас о ней думать. Не терять головы, быть настороже. Главное — придерживаться своего плана. Это выглядело достаточно просто.

Но проблема с самыми лучшими и продуманными планами в том, что они есть и у других.

Терсел — ястреб-самец, от латинского "tertius", что значит "треть", поскольку самцы на треть меньше самок.

Я чувствовала приближение этих двоих. Сейчас я услышала, как они взбираются по скале. С ними есть кто-то третий, живой и мёртвый одновременно. Я ощущаю жизнь, но жизнь не из этого мира.

Я покрыла вуалью лицо сестры и своё. Когда люди приходят к нам за советом, мы всегда закрываем лица. Они предпочитают не смотреть нам в лицо, думают, что так их секреты тоже будут укрыты от нас. Они боятся наших незащищённых взглядов. Мы можем видеть слишком глубоко, то, что скрыто внутри. Мы можем проклясть одним взглядом. Наши вуали — их щиты против нас.

Только одна женщина никогда нас не боялась — Хейдрун, старый друг. Она сказала, что наблюдала за нами ещё когда мы были во чреве матери, хотя мать никогда нам этого не говорила.

Помню, как впервые увидела Хейдрун, той ночью, когда нам с Валдис исполнилось семь. Мы спали в общей постели, проснулись в темноте и увидели в комнате Хейдрун.

Мы не испугались. Нам казалось, мы уже знали её и ждали её прихода. Она приложила палец к губам и протянула нам руки, вытащила из кровати и вывела из дома, мимо спящих родителей.

Нам и в голову не пришло сопротивляться или спрашивать, куда мы идём. Мы шли за ней так доверчиво, как будто она наша мать.

Лето уже тянулось к концу, и потому, в середине ночи солнце только немного опускалось за горизонт, заливая небо позади гор мерцающими жемчужными отблесками. Это была не ночь и не день, но тот странный совиный свет, в котором скалы и люди не отбрасывают теней и нематериальны — просто контуры, такие тонкие и серые, что кажется, вот-вот растают как дым.

Хейдрун шагала по низкорослой упругой траве, а мы торопились следом. Не знаю, как долго мы шли, но не замёрзли и не устали, хотя всё время поднимались в гору. Она провела нас между двух торчащих скал, острых и чёрных, похожих на прячущихся людей, и наконец, мы оказались в долине, куда никогда не входили прежде.

В глубине долины стоял длинный, покрытый торфом дом. Если бы не свет, вырывавшийся из открытой двери, дом был бы невидим.

Хейдрун подошла к двери, остановилась в стороне, улыбнулась и направила нас с сестрой внутрь. Мы вошли, крепко держась друг за друга.

Длинный дом был полон людей — молодых и старых, детей и взрослых. Посередине пылал огромный очаг, играли музыканты, и стол был накрыт для пира.

Все глаза обратились к нам, и на каждом лице было написано гостеприимство. Казалось, что они собрались здесь отпраздновать наш День рождения.

Священник с суровым лицом, но мягким голосом торжественно благословил еду и нас, и именно в этот час нам исполнилось семь.

А после нас подняли вверх и усадили в огромное кресло, где мы обе поместились бок о бок. Нам протягивали угощение — сладкие пироги с мёдом, рыбу, такую свежую и нежную, что, должно быть, она выловлена из озера не больше часа назад, острые кусочки акульего мяса, которые долго оставались зарытыми в земле, пока запах не стал сильным и острым как раскалённая лава.

Мы всё съели, музыканты затянули песню и начались танцы. Люди взялись за руки и плясали в нашу честь, вокруг кресла, каблуки топали по земляному полу. Деревянные опоры зала дрожали в такт барабанам, которые покрывали шкуры белых медведей, а стучали в них длинными жёлтыми костями. Ритм танца и барабанного боя становился пьянящим, тяжёлым и жарким. Глаза танцоров остекленели, головы опускались или склонялись набок, а барабан всё бил снова и снова, как стук могучего драконьего сердца.

Чёрные вороны-лютеране запретили танцы в кругу, но их до сих пор пляшут в таких вот скрытых долинах, а иногда даже на вершинах гор, чтобы призвать солнце, как делали наши предки с тех дней, когда правили старые боги.

Мы с Валдис никогда раньше не видели этот танец, только слышали, как шептались о нем наёмные работники на нашей ферме. Родители никогда не говорили о таких опасных вещах, поскольку жили в постоянном страхе, боясь лютеранских воронов.

Ритм барабана успокаивал нас, и переполненные едой, музыкой и напитками, мы заснули в нашем огромном кресле. Хейдрун и остальные отнесли нас обратно домой и уложили в постель так же тихо, как и забрали.

Родители так и не узнали, что мы уходили. Они никогда бы не отпустили нас в подобное место. Но когда мы проснулись тем утром, в наш седьмой День рождения, мать увидела в наших глазах то, что давно боялась увидеть. И в тот день она отвела нас в эту пещеру.

Люди, идущие к нам, встревожены и напуганы. Я ждала их, укрывшись в тени под стеной пещеры. К нам впервые пришли с тех пор, как умерла Валдис. Вонь её гниющего тела с каждым днём становилась сильнее.

В жаркой пещере вряд ли могло быть иначе. Говорят, если живёшь с каким-то запахом день и ночь, его перестаёшь замечать. Правда в том, что запах забывается, уплывает — но лишь ненадолго. Он кружит рядом, как тревога, которую стараешься позабыть, и, как страх, запах всегда здесь, рядом, готовый наброситься на тебя, когда меньше всего этого ждёшь.