— Он сказал, заходите, — перевёл Хинрик.

Выражение лица у хозяина было не слишком гостеприимное, но Хинрик уверенно вошёл в дверь, а за ним осторожно последовали и мы.

Мы протиснулись через узкий маленький коридор и оказались в длинной комнате, пропахшей едким дымом и сыростью. Должно быть, эта комната занимала всю длину холма, который мы наблюдали снаружи. Со всех сторон у стен стояли деревянные койки с резными панелями, на которых лежали кипы заштопанных шерстяных одеял и старые лисьи шкуры, вонючие и давно растерявшие большую часть своего меха. Крышу поддерживали несколько крепких деревянных столбов, расположенных через равные промежутки по всей длине комнаты, тоненькие лучики света просачивались сквозь дёрн, покрывающий крышу.

Я не могла поверить, что закопчённые стены сделаны из простого дёрна, и потрогала одну из них. Это, в самом деле, была земля, и к тому же сырая, темнеющая от плесени.

Пол покрывали зола от очага, а так же многочисленные кости рыбы и животных, которые, будучи утоптанными, образовывали твёрдую поверхность. Посреди пола была вырыта глубокая яма для кострища, на котором булькала пара горшков. Дым уходил сквозь отверстие, прорезанное под замшелой крышей, которое также являлось и дополнительным источником дневного света. На деревянных столбах были укреплены несколько каменных фонарей, по тусклому горчичному свету и вони, которую они распространяли, я догадалась, что в них горел рыбий жир.

Фермер что-то буркнул, жестом предлагая нам сесть, но мы не видели стульев.

— Садитесь сюда, на кровати, — Хинрик махнул рукой в сторону коек. — Нет! — тут же завопил он, когда я попыталась это сделать. — Тут садятся мужчины, по левую сторону, а женщины — в правой части бадсфоры [13]... то есть, большого зала.

Я перешла на другую сторону и осторожно уселась. Матрас захрустел подо мной, распространяя запах плесневелого сена и сушёных водорослей.

Напротив меня, на мужской стороне, в уголке кровати скрючился иссохший старик, до подбородка укрытый под кучей потрёпанных и заплатанных шерстяных одеял. Изо рта у него на краешек одеяла стекала слюна. Испуганные покрасневшие глаза выглядывали поверх одеял, трясущими руками он старался повыше натянуть их на лицо.

Мы смотрели друг на друга в неловком молчании, которое никто не решался прервать. Женщина принесла кружки с разбавленным водой молоком, которое, как сообщил Хинрик, называлось "бланд", по крайней мере, так мне послышалось. Даже в тусклом свете я смогла различить отвращение на лицах Маркоса и Фаусто. Витор, думаю, так же возненавидел это, но хорошо скрывал.

Рыбная вонь из кастрюль, запахи сырой шерсти, гниющей земли и дыма от горящего в очаге сухого коровьего помёта делали воздух таким спёртым, что я едва могла дышать. Мне уже хотелось снова выйти обратно, на холод. Отчаянно хотелось сменить грязную и сырую одежду, юбки, которые уже начали сверху парить от тепла огня. Однако, никто из исландцев не обращал внимания на моё состояние. Похоже, здесь не было укромного уголка, чтобы раздеться, и я не могла заставить себя спросить об этом у Хинрика.

Женщина разлила содержимое одного из булькающих горшков в деревянные миски, сделанные из палок и обручей с прикреплёнными крышками. Эти посудины для еды оказались почти такими же тяжёлыми, как кастрюли у моей матери. Мы так и ели, сидя на кроватях, радуясь возможности заняться чем-то ещё, не только смотреть друг на друга.

Я обнаружила, что ужасно голодна, но еда была почти такой же безвкусной как разбавленное молоко — сухая треска, лишь немного размякшая в кипящей воде, приправленная кислым белым маслом.

Я заметила, что женщина встревоженно наблюдает, как я ем, и сразу ощутила вину. Я улыбнулась ей и постаралась сделать вид, что наслаждаюсь каждым глотком.

Похоже, еда здесь была приглашением к разговору, по крайней мере, для мужчин, с переводом Хинрика. Фермер ничего не спрашивал о том, что привело нас в Исландию, но хотел знать о жизни в Португалии — сколько у нас лошадей, сколько скота, какое зерно мы выращиваем. Он был очень озадачен, когда мужчины сказали ему, что живут в городах и не нуждаются в фермах.

Я едва прислушивалась к их беседе. Мне отчаянно хотелось узнать одну вещь, но я не смела спрашивать прямо, боясь вызвать подозрение. Я никак не могла придумать, как перевести разговор, и в конце концов, просто выпалила единственное, что пришло на ум.

— Хинрик, я слышала, что дикие звери на этом острове белы как снег, из-за холода. Это правда?

Исландцы воззрились на меня, разинув рот, как будто изумились, что я вообще к ним обращаюсь. Хинрик подумал минутку, нахмурился и ответил, не трудясь переводить вопрос фермеру.

— Собаки... нет, как собаки... лисицы! Они зимой белые. Есть большие белые медведи, приходят иногда по льду из Гренландии. Их надо прогонять. Белые медведи даже сильного мужчину убивают одним ударом.

— А птицы, белые птицы, они сюда прилетают?

Хинрик рассмеялся.

— Куропатки? Не прямо здесь, но в горах их больше, чем чаек на берегу. Хорошая еда, если их поймаешь.

— Я слышала рассказы про соколов, белых соколов. Правда, что такие здесь водятся?

Мальчик беспокойно заёрзал, потом пробормотал что-то фермеру. Они принялись что-то обсуждать, так долго, что я почти потеряла терпение.

— Хинрик, что он говорит?

— Говорит, где на земле есть белые куропатки, годные для еды, там всегда в небе над ними белые соколы, которые их преследуют. Они неразлучны. Странная между ними связь, ведь куропатки почти ничего не стоят, а цена белых соколов — мешки золота. Он говорит, датчане за них жён и детей продадут. В прошлом году они изловили две сотни белых соколов. Охотники должны платить данам за разрешение поймать птицу... Он говорит — как может дикая птица кому-то принадлежать? Соколы принадлежат только небу. Безумие говорить, что человек может владеть огнём в горе, или дождём, что падает с неба.

Фермер заговорил снова, и его речь заставила Хинрика рассмеяться. Он обернулся к Маркосу, Витору и Фаусто, сидящим позади него на кровати.

— Он говорит, что надеется, вы явились не для того, чтобы украсть белых соколов. В прошлом году был тут один мальчик из Болунгарвика. Датчане схватили его с мешком. Он клялся, что внутри белая куропатка. Но они открыли мешок и извлекли белого сокола. Мальчик сказал, что схватил не ту птицу, когда сокол атаковал куропатку. Но они не поверили. И потому...

Хинрик обхватил рукой горло, изображая удавленника, высунул язык и с судорожными звуками закатил глаза, отчего маленький сын фермера захихикал так, что едва не свалился с кровати.

Три моих компаньона заверили, что не будут пытаться совершить такое преступление, но улыбка Витора тут же угасла, когда он посмотрел на меня, как будто понял, почему я задала подобный вопрос.

— Я спрашивала лишь потому, что люблю смотреть, как летают те птицы. Слышала, что они такие красивые. А в здешних краях есть их гнёзда?

— Нет, здесь, на севере, нет. Когда наступает лето, охотники взбираются в горы, ловят птенцов. Многие гибнут. Узнать, где на скале гнездовья белых соколов, можно по костям, лежащим на дне ущелья.

Беседа перешла на охоту. Женщина принесла кожаную бутыль и налила в кружки каждого из мужчин порцию густой жидкости. Что бы там ни было, кажется, им это понравилось куда больше, чем бланд. Скоро в глазах заблестел свет от костра, смех стал громче и непринуждённее. Развалившись на кроватях, они пили, и женщина подливала снова, — всем кроме Витора, который сделал только один глоток.

Чем сильнее напивался фермер, тем более героическими становились его охотничьи истории. С помощью Хинрика он услаждал мужчин рассказами, как ловил диких лошадей, как справился с белым медведем и убивал лис ради шкурок.

Он даже поведал нам, как, когда был мальчишкой, они с друзьями преследовали огромного лиса, который убегал от них через большую реку по льду. Замёрзшая реку покрывали расселины и ложбины, такие глубокие, что, если свалиться в такую, уже не выбраться, и можно умереть от голода, если только сперва не замёрзнешь. Друзья боялись ступать на лёд — все знали, как люди проваливались и гибли в этих предательских расселинах, но фермер решил заполучить того лиса, поэтому бесстрашно пошёл один, чтобы поймать зверя и выжить, и рассказать эту историю — при этом он с гордостью колотил себя в грудь.