Если же учесть тот факт, что еще один ученик Сократа, Ксенофонт, в этот момент времени находился в Персии, где руководил тем отрядом нанятых персидским царевичем Киром греческих наемников, что в итоге перешел на службу врага Афин Спарты. За свое лаконофильство Ксенофонт позже был лишен афинского гражданства, но уже в рассматриваемый период времени информация о том, что аристократический ученик Сократа проливает свою кровь за персидского царевича и спартанцев, автоматически ставила

Ксенофонта в один ряд с Алкивиадом, Критием и Хармидом. Таким образом, оба последних наиболее ярких учеников Сократа, Платон и Ксенофонт, как два камня на шее утопающего, объективно «топили» Сократа в глазах судей, делали его деятельность еще более социально подозрительной.

И тем не менее, результат голосования присяжных для многих оказался крайне неожиданным: при первичном голосовании за осуждение Сократа было подано всего 280 голосов, за оправдание 221 голос. Безусловно, этих 280 голосов для осуждения Сократа было вполне достаточно. Однако следует напомнить: первичное голосование присяжных лишь определяло, виновен человек или нет. Таким образом, чуть меньше половины афинских судей посчитали, что виновность Сократа так и не была доказана достаточным образом.

Действительно, если обратиться к тексту заявления в суд, то можно увидеть: из трех обвинений (Сократ повинен в том, что не чтит богов, которых чтит город, вводит новые божества, развращает юношество) реально доказанным оказалось только одно: Сократ действительно общался с афинским юношеством, точнее, по его словам, оно само общалось с философом. Вера же Сократа в богов, судя по всему, особых сомнений у присяжных не вызвала.

Однако доказанность связи Сократа с юношеством, благодаря остро поставленному Сократом вопросу о том, может ли имеющееся в Афинах демократическое общество учить молодежь, автоматически приобрела политическую окраску и оказалась достаточной для перевеса в пятьдесят голосов присяжных. С учетом же того, что вся эта политическая окраска судебных прений была инициирована самим же Сократом, становится понятно то удивление, что прозвучало в его речи после оглашения итогов первичного голосования.

Сократ сказал буквально следующее: «Многое, о мужи афиняне, не позволяет мне возмущаться тем, что сейчас случилось, тем, что вы меня осудили. Между прочим, и то, что это не было для меня неожиданностью. Гораздо более меня удивляет число голосов на той и другой стороне. Что меня касается, то ведь я и не думал, что буду осужден столь малым числом голосов, я думал, что буду осужден большим числом голосов» [39].

Тем самым становится очевидно: Сократ и не рассчитывал на успешный исход дела. Более того, он совершенно явно настраивался на то, что он будет осужден, демонстрировал свою готовность к этому, по сути планировал это, стремился именно к осуждению, а не к снятию всех обвинений. И судя по всему, именно поэтому стареющий философ так специально обострил разбирательство своего дела, сам сделал его политически острым, фактически превратил в свое собственное самоубийство.

После того как большинство присяжных гелиэи вынесли решение о виновности Сократа и о том, что его деятельность представляет социальную опасность для полисного строя, наступил второй этап суда: судьям предстояло вынести наказание. При этом, согласно афинским традициям, обвиняемый имел право сам предложить себе наказание. Однако, по словам Ксенофонта, Сократ заявил друзьям, что назначить себе штраф — это значит признать себя виновным, даже в случае минимального штрафа, запятнать свою репутацию. А на это Сократ, прожив долгую добродетельную жизнь, идти не собирался [40].

Поэтому, осознавая, что любые полумеры явятся для него крайне неудачным исходом дела, не имея возможности уже оправдаться полностью, Сократ снова искусственно взрывает ситуацию своим следующим пассажем о том, как он прожил свою жизнь, и на что за это имеет право рассчитывать на суде.

«Чему по справедливости подвергнуться или сколько я должен уплатить за то, что ни с того ни с сего всю свою жизнь не давал себе покоя, за то, что ни старался ни о чем таком, о чем старается большинство: ни о наживе денег, ни о домашнем устроении, ни о том, чтобы попасть в стратеги, ни о том, чтобы руководить народом; вообще не участвовал ни в управлении, ни в заговорах, ни в восстаниях, какие бывают в нашем городе, считая себя, право же, слишком порядочным человеком, чтобы оставаться целым, участвуя во всем этом; за то, что я ни шел туда, где я не мог принести никакой пользы ни вам, ни себе, а шел туда, где мог частным образом всякому оказать величайшее, повторяю, благодеяние, стараясь убеждать каждого из вас ни о чем раньше, чем о себе самом — как бы ему быть что ни на есть лучше и умнее, не заботиться также и о том, что принадлежит городу, раньше, чем о самом городе, и обо всем прочем таким же образом…

Для подобного человека, о мужи афиняне, нет ничего более подходящего, чем получить даровой обед в Пританее, по крайней мере для него это подходит гораздо больше, нежели для того из вас, кто одержал победу в Олимпии, верхом или на паре или на тройке» [41].

Что мы видим в этом рассуждении вслух? Мы видим то, что:

— во–первых, Сократ обижает большинство (то есть и самих судей), упрекая их в том, что они всю жизнь занимаются только решением своих меркантильных вопросов, а вот он, Сократ, стоит выше всего этого;

— во–вторых, называя себя слишком порядочным, чтобы участвовать во всех заговорах и восстаниях в городе, Сократ по сути определял как непорядочных всех тех, кто боролся с тиранией Четырехсот и тиранией Тридцати, тем самым фактически оскорбляя тех судей и присутствующих, что были в рядах борцов (а таких, скорее всего, было довольно много!);

— в-третьих, определяя свою деятельность не иначе как благодеяние по отношению к тем, кого он делал лучше, Сократ, тем самым подчеркивал низкий моральный уровень большинства афинского демоса.

Понимая весь подтекст выступления Сократа, становится неудивительным, что когда Сократ заявил, что по его заслугам, как для человека, всю жизнь занимавшегося воспитанием молодежи, вместо всякого наказания ему вообще положен пожизненный обед за общественный счет в пританее, что было особой почестью, назначаемой только для олимпиоников и почетных граждан города, это вызвало среди судей только шквал возмущения.

Оценивая ситуацию как критическую, присутствующие на суде друзья Сократа, Платон, Критон, Критобул, Апполодор, выражают готовность заплатить за него штраф. Тогда Сократ говорит судьям, что ввиду скудности своих средств лично он может уплатить всего одну мину серебра, а вот друзья могут отдать за него тридцать мин.

Лично оскорбленные поведением и оценками Сократа, еще 80 из присутствующих судей переходят в лагерь противников Сократа и таким образом, за смертную казнь высказалось около 360 человек [42]. Поскольку против казни и за назначение денежного штрафа высказался всего 141 судья, наказание для Сократа было определено в виде смертной казни посредством принятия в тюрьме традиционного афинского яда цикуты (цианистого калия).

Выслушав смертный приговор, друзья Сократа зарыдали. Однако сам философ, с выражением полного спокойствия на лице, обратился к судьям и присутствующим с последней полагающейся ему по закону речью. Начав с того, что он вполне мог бы оправдаться и избежать казни, но принципиально не стал делать этого, так как его моральные принципы выше самой смерти, Сократ произнес то, что имело значение не для него, как индивида, а для всего полиса в целом. По версии Платона это звучало так:

«…От смерти уйти нетрудно, о мужи афиняне, а вот что гораздо труднее

— уйти от нравственной порчи, потому что она идет скорее, чем смерть. И вот я, человек тихий и старый, настигнут тем, что идет тише, а мои обвинители, люди сильные и проворные, — тем, что идет проворнее, — нравственной порчей. И вот я, осужденный, ухожу на смерть, а они, осужденные истиной, уходят на зло и неправду; и я остаюсь при своем наказании, и они — при своем. Так оно, пожалуй, и должно было случиться, и мне думается, что это правильно.