Однако крайне низко оценив управленческие способности Перикла и обидно сравнив афинских граждан с взбесившимися и разбаловавшимися животными, Сократ на этом не остановился и пошел дальше: «А теперь поговорим о Кимоне. Разве те, кого он выхаживал, не подвергли его остракизму, чтобы десять лет не слышать его голоса? И с Фемистоклом поступили точно так же, приговорив его к изгнанию, верно? А Мильтиада, победителя при Марафоне, постановили сбросить в пропасть, и сбросили бы, если бы не вмешался притан.
Будь они, однако ж, все четверо людьми дельными и достойными, как ты утверждаешь, никогда бы с ними не случилось ничего подобного. Так не бывает, чтобы хорошие колесничие сперва не падали с колесницы, а потом, когда выходят коней и сами станут опытнее, тогда бы вдруг начали падать. Не бывает так ни в управлении колесницей, ни в любом другом деле» [21].
При этом Сократ вовсе не ставит под сомнение то, что все эти четверо великих стратегов хорошо служили своему городу, напротив, чуть ниже он честно говорит о том, что их корабли, оборонительные стены, судовые верфи и прочее — явный признак их талантов. Но в этом–то, по мнению Сократа, как раз и состоит их проблема: все прошлые великие афинские стратеги чересчур успешно выполняли пожелания своего города, были слишком расторопны в исполнении прихотей демоса. Они потакали афинянам во всем тогда, когда на самом деле, по словам Сократа, им следовало бы давать другое направление — когда убеждением, а когда и силой, так, чтобы граждане становились лучше [22].
Подвергнув разгромной критике культовых для Афин Фемистокла, Кимона и Перикла, Сократ дальше развивает свое учение о двух принципиально различающихся видах искусства — реальной заботе и угодничанье, потворстве. По его словам, трактирщик, купец, ремесленник, пекарь, повар, ткач, сапожник, кожевник — все они только полагают, будто ухаживают за телом. Но на самом деле истинным уходом за телом занимаются тренеры по гимнастике и врачи, они — главнее угодничающих притворщиков, и потому на самом деле именно им следует поручать все заботы о теле, так как они точно знают, что является пользой для тела, а что вредом.
«И потому, — добавляет Сократ, — все прочие занятия мы считаем низменными, рабскими, недостойными свободного человека, а врачебное и гимнастическое искусство по справедливости признаем владыками над ними. А если относить данное мнение и к тем искусствам, что относятся к искусствам для души — законотворчеству и суду, то, по мнению Сократа, если бы кто–то назвал современных им с Калликлом граждан и правителей Афин сведущими в государственных делах, то это было бы примерно так, как если бы Сократ спросил о том, кто из прежних или нынешних мастеров гимнастики и ухода за телом особенно хорош, а ему бы вполне серьезно ответили: «Пекарь Теарион, Митек, тот, что написал книгу о сицилийской кухне, и трактирщик Сарамб, все — удивительные мастера ухаживать за телом: у одного дивный хлеб, у другого — приправы, у третьего — вино» [23].
Ведь такие ответы и такие оценки государственных деятелей, по словам Сократа, точно такая же издевка, как и похвала тех пекарей и поваров, которые на самом деле не заботятся о здоровье людей, а так им потакают и их раскармливают, что те, толстея, затем страдают от разного рода болезней и даже умирают. То есть, по Сократу, чрезмерная угодливость к народу в итоге оборачивается трагедией, мнимое благополучие приводит к выявлению скрытых проблем… Судя по всему, это — явно неправильный вариант политики!
Далее следует итоговый вывод Сократа, выраженный в непривычно эмоциональной для Сократа речи–обращении к Калликлу. Поскольку она нам очень важна, процитируем ее полностью: «Вот и теперь, Калликл, ты поступаешь в точности так же, как и те, кто хвалит пекарей и поваров. Ты хвалишь людей, которые кормили афинян, доставляя им то, чего они желали. Г оворят, будто они возвеличили наш город, а что из–за этих правителей он раздулся в гнойную опухоль, того не замечают. А между тем, они, прежние, набили город гаванями, верфями, стенами, податными взносами и прочим вздором, забыв о воздержанности и справедливости. И когда, наконец, приступ бессилия все–таки разразится, винить афиняне будут тех советчиков, которые в ту пору случатся рядом, а Фемистокла, Кимона, Перикла — истинных виновников своих бед будут хвалить. Потеряв вместе с новыми приобретениями и старое состояние, они, может быть, напустятся на тебя, если ты не остережешься, и на моего друга Алкивиада, хоть вы и не настоящие виновники, а самое большое — соучастники вины.
…И если я вижу, что когда город обходится с кем–нибудь из своих государственных мужей как с преступником, обвиняемые негодуют и сетуют на незаслуженную обиду. «Мы оказали городу столько благодеяний, а теперь несправедливо из–за него гибнем!» — так они говорят. Но это ложь от начала до конца! Ни один глава государства не может незаслуженно погибнуть от руки того города, который он возглавляет. Этих мнимых государственных мужей постигает примерно та же беда, что софистов. Софисты — учителя мудрости — в остальном действительно мудры, но в одном случае поступают нелепо: они называют себя наставниками добродетели, но часто жалуются на учеников, которые их обижают, отказывая в вознаграждении и других знаках благодарности за науку и доброе обхождение. Это же верх бессмыслицы! Могут ли люди, которые честны и справедливы, избавившись с помощью учителя от несправедливости и обретя справедливость, все же совершать несправедливые поступки по несправедливости, которых в них больше нет?! Ты согласен, мой друг, что это нелепо? Не бессмыслица ли утверждать, что ты сделал другого человека хорошим, и вместе с тем бранить его негодяем? И это нелепо и по отношению к государственным деятелям, которые утверждают, будто они стоят во главе государства и стараются сделать его как можно лучше, а потом, когда обстятельства изменяются, обвиняют его во всех пороках. Разве они чем–то отличаются от софистов? Вовсе нет!» [24].
Давайте пронализируем приведенные цитаты с точки зрения оценки их той социальной направленности, которая в конечном итоге обязательно должна быть направленностью идеологической. Какая политическая позиция в них просматривается, к чьей идеологии оказывается ближе Сократ; к господствующей в Афинах идеологии демоса или постепенно оттесненной им от власти и потому объективно оппозиционной демосу прослойке средних и богатых граждан?
С нашей точки зрения, все сказанное Сократом можно разделить на следующие блоки:
Во–первых, Сократ набрался смелости и озвучил уже присутствующее (по его словам) в обществе мнение о том, что все так называемые великие государственники Афин V века до н. э. — Мильтиад, Фемистокл, Кимон и Перикл на самом деле не только не принесли пользу своему родному городу, но по существу нанесли ему вред, развратив его; потакая всем прихотям своего народа (впрочем, как этого и хотел сам Демос), они лишили его здравомыслия, угодничая перед ним, отвратили его от правильного пути и подготовили почву для последующих трагедий, тех самых, что развернулись уже в эпоху Сократа и
Калликла в виде поражения в Пелопоннесской войне и установления тиранических режимов Четырехсот и Тридцати.
Во–вторых, Фемистокл, Кимон и Перикл создали такие прочно укорененные традиции потакания демосу на Народном собрании, что новые поколения афинских политиков, в том числе таких, как Калликл, фактически стали заложниками политиков прошлых. И потому без уже привычного для народа потакания новые молодые политики уже не в состоянии сделать успешную политическую карьеру.
Более того, Сократ прямо говорит о том, что если Калликл желает успеха и благосклонности демоса, то он обязан приноровиться к государственному строю, потерять свою «лучшесть» и стать похожим на афинский народ. И только когда он сможет говорить с ним на одном языке, тогда сможет на что–то там рассчитывать [25]. Таким образом, и демос и политики–потакатели демосу типа Калликла, закупорив собой политическое пространство, тем самым препятствуют выдвижению туда действительно знающих и добродетельных «лучших».
