– А такая девушка, как я, она, по-вашему, смогла бы составить себе состояние в Лидсе?
Чего-чего, а подобного поворота событий Блэки явно не ожидал. От внезапного вопроса Эммы он на миг лишился дара речи. Перед ним стояла маленькая девчушка – едва достает ему до груди, худенькая, голодная, хрупкая... Сердце юноши защемило от жалости к этому дитя, от страстного желания защитить ее. „Бедняжка! Надо было мне попридержать свой болтливый язык! – упрекнул он себя. – Вместо этого я, дурачина, забил ей голову своими россказнями. Вот она и размечталась о какой-то там лучшей жизни. Да она в глаза ее никогда не увидит! Лучше уж, наверно, будет сказать ей всю правду”.
Блэки совсем уже было собрался именно так и поступить, но тут снова с поразительной ясностью увидел горевший в ее зеленых глазах свет ожидания и надежды, свет честолюбивых мечтаний. Лицо девушки, повернутое к нему, было сейчас суровым и сосредоточенным. Такого серьезного лица ему еще ни разу не доводилось видеть. По спине у него поползли мурашки. Его кельтская интуиция подсказала ему, что нельзя разрушать ее иллюзий – уж слишком они серьезны. Правда, нельзя и поддерживать ее в нелепом желании убежать в Лидс, чтобы там разбогатеть, но необходимо как-то успокоить Эмму во что бы то ни стало.
Блэки буквально закусил губу, с которой уже готово было сорваться роковое „нет”. Вдохнув как можно глубже, он широко улыбнулся и произнес с максимально возможной при данных обстоятельствах учтивостью:
– Конечно, смогла бы! Но не сейчас, Эмма. Ты еще, прости, слишком юная для этого. Вот станешь немного постарше, тогда другое дело. А пока что надо повременить. Город, как я и говорил, чудесный. Возможностей там сколько угодно. Но там ведь и опасно, и страшно – для такой-то крошки, поверь мне.
Эмма пропустила эти последние слова мимо ушей. Во всяком случае так ему показалось.
– А где мне надо будет работать, чтобы нажить себе состояние? – тут же настойчиво потребовала она ответа. – То есть что мне придется делать?
Блэки понял, что переубедить ее будет нелегко. Он наморщил лоб, делая вид, что думает. На самом же деле теперь он просто пытался ее уговорить, потому что всерьез не считал, что такая вот фитюлька сможет чего-нибудь добиться – ни здесь, в своем Фарли-Холл, ни тем более там, в его Лидсе. Может быть, упрямая решимость на ее личике ему только привиделась? Скорей всего, именно так, утешал он себя. В этом чертовом тумане посреди вересковой пустоши увидишь еще и не то! Да к тому же спросонья, в неурочное время, зимой, когда надо бы сидеть дома.
– Дай-ка мне немного подумать, – начал он осторожно. – Ну, тебе можно было бы поработать на мануфактуре, скажем, где делают все эти роскошные платья. Или в одном из магазинов, где их продают. Да мало ли еще где ты бы могла работать! Но как я уже говорил, к подобным делам надо подходить с опаской. Это ж вопрос-то какой? Самый главный, можно сказать. От него, говорят, все зависит. Тут думать и думать!..
Эмма важно кивнула, признавая справедливость подобного подхода и решая теперь, стоит или нет делиться с Блэки своими сокровенными мечтами. Но в конце концов природная йоркширская осторожность взяла свое – и она прикусила язык, сочтя, что и так узнала уже достаточно. Правда, один вопрос все же оставался, и не задать его она не могла: уж слишком важен был для нее ответ, от которого зависело так много.
– Если я приеду в Лидс... Не сейчас, а в будущем, когда стану старше, как вы сказали, то смогу я рассчитывать на вашу помощь, Блэки? – Произнося эти слова, Эмма пристально глядела на своего нового знакомого: ее лицо снова показалось ему совсем детским, доверчивым.
С облегчением вздохнув (правда, сам толком не зная, почему), он тут же воскликнул:
– О чем речь, Эмма! С удовольствием. Помогу всем, чем могу. Я живу в пансионе миссис Райли, но вообще-то меня всегда можно найти в „Грязной утке”.
– А где находится этот пансион?
– Да там, где „столик и планка”. Спросишь – тебе каждый скажет.
– Что-что? „Столик и планка”? – удивилась Эмма, и брови ее поползли вверх.
– А... – рассмеялся Блэки, видя ее недоумение, – тут требуется подумать, с чем это рифмуется.
– Да мало ли с чем! – возмутилась Эмма, метнув в его сторону уничтожающий взгляд.
– „Столик и планка” все равно что „возле банка”. Правильно? И рифмуется! Мы в Лидсе называем это рифмованный слэнг. Только учти, речь-то идет о банке железнодорожном, а не о речном, в районе Лейландс. Но район не очень-то спокойный, там полно всякого жулья и хулиганья. В общем, такой девчушке, как ты, одной там появляться не следует, я думаю. Так что, если захочешь меня найти, то лучше всего тебе пойти в „Грязную утку” на Йорк-роуд и спросить Рози, девушку из бара. Она тебе всегда скажет, где я. И ей будет точно известно, в пабе я или нет. Видишь ли, я могу, например, быть в „Золотом руно” в Бриггате. Во всяком случае ты можешь, если захочешь, оставить для меня записочку у Рози. А уж она в тот же самый день передаст ее мне или моему дяде Пэту.
– Спасибо, Блэки. Большое спасибо, – отозвалась Эмма, повторяя про себя с величайшей внимательностью только что сообщенные ей имена и адреса, чтобы, приехав в Лидс, сразу знать, куда идти. Что же касается своей поездки туда, то она твердо решила – ехать и наживать состояние.
Выслушав ответ Блэки, Эмма умолкла. Блэки тоже молчал – каждый из них шел, погрузившись в свои собственные мысли. Однако молчание их не было тягостным, ибо думали они в сущности об одном и том же, только по-разному. Несмотря на столь недавнее знакомство они успели уже привязаться один к другому, научившись буквально читать мысли друг друга.
Блэки огляделся вокруг: хорошо все-таки жить на белом свете, где для него, черного ирландца, есть к чему приложить свои руки, да к тому же карман твой „согревают” шиллинги и, главное, надежда заработать их в будущем куда больше. И какая красота кругом! Даже здесь, на голой сейчас вересковой пустоши, все равно по-своему красиво, если приглядеться как следует. Туман уже рассеялся, и воздух не был, как раньше, таким сырым и влажным. Погода казалась бодрящей и ясной: легкий ветерок словно вдыхал новые силы в безжизненные стволы голых в это время года деревьев, и они оживали буквально на глазах, тихо покачивая сухими ветвями. Небо потеряло свою свинцовую серость – в нем проскальзывали тут и там голубовато-металлические просветы.
Блэки с Эммой дошли между тем до конца плоской равнины, а Фарли-Холл все еще не было видно. В этот момент, когда Блэки уже собирался спросить, придут ли они наконец к месту назначения, Эмма сама, словно отвечая на его непрозвучавший вопрос, объявила:
– Холл вон там, Блэки! – И она показала прямо перед собой.
Глаза Блэки последовали за движением руки Эммы, но ничего, кроме голой равнины, он там не увидел.
– Где там, Эмма? Ни труб, ни шпилей, о которых на прошлой неделе рассказывал мне хозяин. Я, наверно, слепой, но мои глаза ничего не видят!
– Увидят, как только мы поднимемся на перевал, – успокоила его Эмма. – Оттуда дорога пойдет под горку и так до самого Фарли-Холл. Сперва пройдем Баптистское поле, а там, считай, мы уже у цели.
8
Эмма и Блэки стояли сейчас на гребне перевала, о котором она говорила. За ними, уходя в безоблачное небо, тянулась гряда высоких скал, где в водянистых солнечных лучах кое-где еще посверкивали последние островки снега, подобно белым атласным лоскуткам. Под ними виднелась небольшая долина, типичная для здешних мест: вокруг таких лощин располагаются обычно вересковые пустоши, доходящие до самой линии горизонта.
В этой-то окрашенной в тускло-серые тона долине с коричнево-черными оттенками и стоял Фарли-Холл. Оттуда, где они стояли, им были видны лишь вершины шпилей и печных труб, ибо имение стояло посреди рощи, укрывавшей его от посторонних взглядов. Деревья в ней были совсем другие, чем те, что изредка встречались посреди вересковой пустоши, несколько оживляя ее монотонность: высокие раскидистые дубы, переплетенные ветви которых образовывали замысловатые узоры. Поднимавшиеся из печей клубы дыма сплетались высоко в голубом небе в виде взъерошенных вопросительных знаков. Вот из рощи выпорхнула стайка грачей – они растянулись длинной волнистой чередой, похожей на черную толстую веревку, моток которой чья-то небрежная рука зашвырнула в поднебесье. Внизу, не считая дыма и выпорхнувших из рощи птиц, не было никаких признаков жизни, небольшая долина хранила полное молчание – было еще так рано, что все, казалось, еще сладко спало, олицетворяя мир и покой.