Джеральд в качестве предполагаемого наследника должен был впоследствии вступить во владение всем огромным состоянием Фарли, которое сейчас находилось в руках Адама Фарли, его отца. От своих предков молодой наследник взял кое-какие немаловажные качества, начисто отсутствовавшие у Фарли-старшего. Прежде всего он просто любил сам процесс производства шерсти, как в свое время любили его они. Процесс этот вызывал в душе Джеральда такую же страсть, какую пробуждали в ней деньги и еда. Бывая на фабрике и находясь рядом с работавшими с оглушительным шумом станками, он действительно чувствовал себя в своей родной стихии. Только тогда он ощущал подлинное биение пульса жизни, все его тело наполнялось необыкновенной силой. Оглушавший Адама шум ткацких станков для Джеральда был настоящей музыкой, услаждавшей его слух. А вонючий запах сальной шерсти, который с трудом переносил Адам, казался Джеральду милее любых духов. Всякий раз, когда на глаза старшему сыну Адама попадались тюки с шерстью, их вид приводил семнадцатилетнего Фарли в такой неописуемый восторг, какого он не испытывал ни от чего другого.

В это утро, пока Джеральд ехал по нижней дороге через долину, все его мысли были о фабрике, вернее об отце и Эдвине и их отношении к фабрике, столь отличном от его собственного. Он совсем не ощущал холода, не замечал ни окружающего ландшафта, ни красоты разгоравшегося дня, полностью погрузившись в лабиринт сложных расчетов. Итак, в результате предпринятого им за завтраком демарша Эдвин полностью устранен из игры в качестве конкурента. И как ловко и аккуратно ему удалось провести всю эту операцию. И с какой молниеносной быстротой! Раньше ему казалось, что подобное просто немыслимо. Во сне такое не приснится. Конечно, Эдвин не был ему настоящим соперником. Ведь наследником-то является он, Джеральд – право первородства, защищенное законом, давало ему все. В последнее время, однако, он все чаще и чаще начинал опасаться, что Эдвин может тоже захотеть заниматься шерстяным бизнесом и помешать ему сделать это было бы невозможно. Но иметь его рядом с собой совершенно незачем. Теперь, похоже, ему больше нет нужды беспокоиться о подобном варианте. Эдвин оказался вышибленным из седла – причем не по чьей-либо, а по своей собственной воле. А что касается отца, то... В душе Джеральда был, должно быть, какой-то изъян: она буквально разрывалась от лютой ненависти к отцу. Не слишком-то склонный разбираться в собственных чувствах, Джеральд мало задумывался о причинах подобного отношения, весьма туманно полагая, что причина, по-видимому, кроется в страшной и всепоглощающей зависти. В мыслях своих он неизменно стремился принизить отца, цепляясь к какой-нибудь черте его характера, пусть самой нетипичной, и раздувая ее до грандиозных размеров, пока она не становилась убийственной, непростительной слабостью. Бережливый до такой степени, что это переходило в скаредность, ограниченный, провинциально мыслящий, Джеральд кипел от злобы, видя, сколько денег отец тратит на дорогие одежды, поездки в Лондон и за границу. А сколько средств вкладывает отец в эту никому не нужную газету? Джеральд не мог спокойно об этом думать – его душила злоба, даже ярость: наличные деньги уплывают из рук!

Обо всем этом Джеральд думал сейчас по пути на фабрику. Неожиданно он громко рассмеялся: до него дошло, что незаинтересованность отца в делах и его общее неприятие бизнеса по существу открыли ему, Джеральду, дорогу в мир бизнеса.

Теперь, когда он задумался обо всем, то увидел, что его путь предопределен и ему остается только взять бразды правления в свои руки, учитывая поведение отца. „И надо будет, – решил он, – самому побеседовать с этим австралийцем сегодня утром”. Вильсон говорил ему еще вчера, что Брюс Макгилл хотел бы продавать им австралийскую шерсть. Что ж, у них столько заказов на сукно, что, похоже, им может и на самом деле потребоваться дополнительное сырье. В любом случае имело смысл завязать знакомство с этим Макгиллом, одним из самых могущественных и богатых овцеводов Австралии.

И еще. Надо всячески поощрять отца в его нежелании заниматься делами и лично бывать на фабрике. Пусть он как можно дольше отсутствует – это полностью отвечает его, Джеральда, интересам. Скорей бы уж отец вообще удалился от всех дел, передав их ведение ему! Увы, слишком скоро это не случится. Сейчас он должен постепенно утверждаться на фабрике как ее будущий хозяин.

Верхняя гостиная в Фарли-Холл, принадлежавшая его хозяйке, Адели Фарли, была украшена массой красивых вещей. Однако красивые сами по себе, они не создавали общей гармонии в комнате, остававшейся бездушной и странно пустой, несмотря на все обилие находившихся там предметов. Такое впечатление возникало от унылой безликости и полной заброшенности, а вовсе не от недостатка мебели – ее-то как раз было предостаточно.

Просторная квадратная комната со сводчатым потолком, казалось, уплывавшим куда-то в бесконечность, и гигантским канделябром из сверкающего хрусталя была щедро украшена лепниной. На отделанных панелями девственно-белых стенах висели декоративные тарелки и парили розовощекие херувимы в обрамлении переплетенных листьев и стеблей аканта. Архитектурное убранство гостиной дополняло множество высоких окон и выдержанный в готическом стиле восемнадцатого века камин белого мрамора – огромный по размерам, с резными колоннами и нависающей полкой.

За исключением самих стен, почти все остальное в комнате было в голубых тонах: бледно-голубой узорчатый шелк, обтягивавший часть стены, окаймлявший окна и покрывавший обитые им диваны и хрупкие золоченые стулья; голубой старинный ковер на темном дубовом паркете. Ледяную голубоватую безжизненность гостиной подчеркивали зеркала, украшения из хрусталя, стеклянные витрины, под которыми лежали засушенные цветы и восковые фрукты, тонкое серебро и дорогой фарфор, светившиеся холодным отраженным светом. В камине постоянно горел огонь, фарфоровые и жадеитовые лампы отбрасывали лучи мягкого света, мрачновато поблескивала темная антикварная мебель – и все-таки ничто было не в состоянии растопить ледяную атмосферу, господствующую в этой огромной комнате, придав ей по-настоящему жилой вид.

Заставленная мебелью, она красноречиво свидетельствовала о жалких попытках глубоко одинокой и снедаемой беспокойством женщины найти хоть какое-то утешение в вещественных предметах богатства, ее усилиях побороть свой психический недуг, окружив себя вещами, а не людьми, словно вещи могли дать ей иллюзию полноты жизни. Те немногие, кто сюда входил, никогда не чувствовали себя спокойно и удобно – и даже сама Адель, владелица этого памятника сомнительному вкусу, находившаяся сейчас в своей гостиной, казалась одинокой и потерянной, бродя, словно привидение среди множества заполнявших комнату вещей и безделушек, собиравшихся ею в свое время с таким тщанием и ненасытностью, а теперь ставших как бы и ненужными.

Этим утром она забрела сюда из примыкавшей к ее гостиной спальни без всякой определенной цели – так, на всякий случай. Постояла на пороге, прислушалась, а потом уже вошла. Большие, отливавшие серебром красивые глаза Адели сейчас переполняло тревожное ожидание. Она быстро переводила взгляд с одного стоявшего в комнате предмета на другой, крепко вцепившись длинными нервными аристократическими пальцами в края своего белого шелкового пеньюара в серебристую полоску. Прижимая к телу прозрачную ткань, Адель как бы пыталась защитить себя, в то время как взгляд ее, снова и снова, метался по комнате, желая убедиться, что там никого больше нет и в темном углу не прячется кто-либо из прислуги, вытирая пыль или подметая, а на самом деле просто нарушая ее уединение.

Высокая, грациозная, Адель, однако, была настолько замедленна в своих движениях, что порой казалось, будто она пребывает в полудреме. Именно такое впечатление она произвела бы на любого, кто оказался сейчас в гостиной, куда она после некоторого колебания все же вплыла, решившись покинуть свою спальню – единственное место в доме, служившее для нее безопасной гаванью. Ее светлые волосы, рассыпавшиеся мягкими локонами и тонкими прядями по плечам, были почти серебристого оттенка; сзади волна почти сливалась со снежно-белым серебристым шелком, окутывавшим ее тело, так что отличить одно от другого казалось почти невозможным. Остановившись у окна, Адель бросила взгляд на расстилавшуюся внизу долину – выражение ее глаз было отсутствующим, словно она смотрела и не видела.