Сейчас, однако, он делал именно это, с особой ясностью осознавая, что временами его жена как две капли воды напоминает безумную Офелию, когда как потерянная бродит по коридорам верхних этажей с застывшим, как маска, лицом, с растрепанными волосами, а ее шифоновый пеньюар развевается вокруг нее подобно облаку. Несколько месяцев тому назад, будучи в Лондоне по своим делам, он подробно описал ее состояние своему другу Эндрю Мельтону, довольно известному врачу: выслушав его, тот посоветовал показать Адель специалисту в Лидсе или, что еще лучше, привезти ее к нему. Адам тут же решил везти жену в Лондон, но, вернувшись, обнаружил – к немалому своему удивлению и облегчению, – что все странности Адели сняло как рукой. С тех пор, казалось, она стала совершенно нормальным человеком. Слабой и хрупкой, это верно, но не страдающей больше ни от каких галлюцинаций. Подумав об этом, он тут же покрылся холодным потом – интуиция подсказывала ему, что, как это ни ужасно, но тонкая оболочка нормальности, защищавшая его жену, могла прорваться в любой момент.

Усилием воли отогнав от себя сейчас тревожные мысли, он пробежал глазами письмо Оливии Уэйнрайт: она должна прибыть в Лидс лондонским поездом, в половине четвертого, так что он вполне успеет к ее поезду, если выедет сразу же после завтрака. Адам снова погрузился в изучение балансового отчета, делая заметки на полях, чтобы вернуться к ним в ходе предстоявшего заседания коллегии. Затем он точно так же пролистал несколько других деловых бумаг, требовавших его внимания. В последнее время – он признавал это сам – ему было не до них.

Занимаясь своими деловыми бумагами, Адам совершенно не отдавал себе отчет, как неузнаваемо изменилось его лицо. Изможденное выражение куда-то таинственным образом улетучилось, глаза ярко блестели. Он этого не видел, но чувствовал: дурное настроение внезапно и необъяснимо покинуло его.

От этих ощущений его отвлек робкий стук в дверь.

– Войдите, – крикнул он, оторвавшись от бумаг и слегка повернувшись в кресле, чтобы лучше видеть, кто решился его побеспокоить.

Дверь медленно приотворилась, и на пороге возникла фигура Эммы с небольшим серебряным подносом, на котором стояла чашка чая. Горничная замерла в дверях, не зная, входить ей или нет.

– Это ваш чай, сквайр, – наконец произнесла она еле слышно.

При этом она попыталась еще сделать нечто вроде реверанса, едва не расплескав чай. Ее серьезные зеленые глаза, не отрываясь смотрели на хозяина, но с порога она так и не сдвинулась.

„Да что она, боится меня?” – подумал Адам, и по лицу его скользнула тень улыбки.

– Поставь-ка чай вон на тот столик возле камина, – негромко произнес он.

Эмма так и поступила, поставив поднос с чаем и тут же ретировавшись к дверям. Снова сделав реверанс, она уже собиралась выйти, когда сквайр остановил ее:

– Кто это, скажи, велел тебе делать реверанс всякий раз, когда ты меня видишь?

Эмма вздрогнула и обернулась: в ее расширившихся, как ему показалось от ужаса, глазах промелькнул страх.

Сглотнув стоявший в горле комок, она еле слышно произнесла:

– Мергатройд, сэр. – И помолчав, спросила уже более твердо, глядя ему прямо в глаза. – А разве я делаю его неправильно?

Адам с трудом удержался от улыбки.

– Нет, почему же. Но просто меня раздражает, когда я вижу, как ты все время приседаешь и выпрямляешься. Тебе вовсе не обязательно отвешивать мне поклоны. Я между прочим все-таки не король Эдуард. С Полли я уже договорился, чтобы она больше не делала никаких реверансов, так что мне казалось, она сообщила об этом Мергатройду и он знает о моих пожеланиях. Выходит, она ничего ему не говорила. Теперь ты можешь ему рассказать то же самое. Но во всяком случае перестань, пожалуйста, все время кланяться.

– Хорошо, сквайр.

– А как тебя зовут, девочка?

– Эмма, сквайр.

– Можешь идти, Эмма, – задумчиво кивнул Адам. – И еще раз спасибо за чай.

Эмма автоматически начала приседать в реверансе, но тут же спохватилась и стремглав выскочила из комнаты. Спускаясь по лестнице, ведущей на кухню, она тихонько рассмеялась – и смех ее был невеселый. „Он что, – подумала она, – считает меня дурочкой? Или подхалимкой, которая хочет, чтоб ее заметили? Подумаешь, какое все это имеет для нее значение? Делать реверанс – не делать... Все равно, как я к нему относилась, так и буду относиться. И отношения своего не переменю. Пока жива.”

Пройдя через всю библиотеку, Адам остановился перед камином: перед его глазами неотступно стояло Эммино лицо. Странно, но оно пробудило в нем какое-то давнее туманное воспоминание, как это было уже рано утром, когда он впервые увидел Эмму в гостиной. Слишком, правда, туманное, чтобы можно было связать его с чем-то определенным. „Она наверняка из деревни, – думал он, – но совсем не похожа ни на одну женщину или мужчину”, – а в своей деревне он знал всех до одного. Его красивое лицо снова озабоченно нахмурилось от безуспешных усилий оживить свою память. Как он ни бился, у него ничего не получалось и воспоминание продолжало по-прежнему ускользать от него. В юном девичьем лице чувствовались и скромность, и невинность, и благородство; оно покоряло своей привлекательной выразительностью. А глаза! О, эти глаза с их зеленым холодным сверканием Арктики! Их проницательный взгляд околдовал его – такого он ни у кого в жизни не видел. Он тряхнул головой, сердясь на самого себя за подобное мальчишество. Да, кого-то она ему явно напоминала, но вот кого? Будь он проклят, если это ему известно!

Взяв в руки чашку с блюдцем, он быстро выпил чай, пока тот не остыл. Стоя у камина и наслаждаясь теплом, он снова услышал стук в дверь – такой же негромкий, но несколько более решительный, чем раньше. Услышав, что можно войти, в дверях опять появилась фигурка Эммы. На этот раз девушка выглядела менее робкой: Адам посмотрел на нее, и воспоминание снова ожило в нем, хотя он по-прежнему не мог связать его с чем-либо определенным.

Их глаза на мгновение встретились, и оба не в силах были оторвать взгляда друг от друга. „Да она совсем меня не боится! – подумал Адам с внезапно озарившим его удивлением. – Она просто меня ненавидит!” И он первым отвел взгляд. „Да он просто низкий и подлый негодяй! – в свою очередь подумала Эмма. – Живет за счет труда других”, – и ее юное сердце задрожало от гнева, вспыхнувшего, казалось, с новой силой.

– Мергатройд просил сказать, что дети ждут вас в малой гостиной, сквайр. – Ее голос на сей раз звучал более твердо.

Она крепко вцепилась в дверь, чтобы чувствовать опору, необходимую ей после второй затрещины, которой наградил ее дворецкий в „воспитательных” целях.

Адам кивнул, не понимая, однако, за что эта странная, но привлекательная девушка так его ненавидит без всякой вины с его стороны. Эмма повернулась и тихо вышла, не взглянув больше на него, и Адам не мог не отметить про себя, что она больше не пытается делать реверанс. Похоже, ей не надо повторять ничего дважды и она никого не боится – он понял мгновенно и бесповоротно с присущей ему интуицией, хотя совершенно не знал ее, не знал, что она обладала чувством собственного достоинства и силой воли, жесткой и неукротимой. Пока он раздумывал над тем, что ему только что приоткрылось, мимолетное воспоминание вновь вернулось к нему, туманное, но неотступное, словно призрак, преследующий наше сознание. Как ни старался он ухватить его, сфокусировав на нем свое внимание, оно никак не давалось ему. В конце концов он вынужден был сокрушенно пожать плечами и заставить себя, примирившись с поражением, выбросить его из головы, как не заслуживающее внимания. У него были куда более срочные дела.

Вскоре Адам уже входил в малую гостиную – упругим шагом, спокойный и сдержанный. Неожиданно он налетел на один из хрупких маленьких столиков, стоявший недалеко от входа. Ему удалось подхватить его вместе со стоявшей там статуэткой пастушки из мейссенского фарфора до того, как они упали на пол. Ставя их на место, он раздраженно ругнулся себе под нос.